Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый Страница 45

— Странно, — помолчав, утомленно проговорил Лагутин. — Вы приглашаете меня тоном обиды, как будто я отвечаю за репутацию вашего дома! Кто поверит выдумщикам, если эта репутация хороша?

— Да, она всегда была хороша, но события последних двух лет… Здесь произошли беспорядки, и полиция перестаралась. Я был очень далеко отсюда, в Ницце, в Неаполе. Я либерально мыслю, как и мой отец, и, конечно, не допустил бы грубых полицейских акций. К сожалению, в те месяцы отец был нездоров и не оставлял дома. Он имел крупные объяснения с губернатором…

— Я знаю вашего отца, — сказал Лагутин. — Он много раз заявлял, что не вмешивается в политику. Но если он упрекал губернатора за репрессии против шахтеров… Это ли не политика?

— Он из сочувствия к людям. От доброты… Дело в том, что отец религиозен, хотя и не подчеркивает этого в обществе. Дома он то и дело цитирует псалмы. «Братья, все мы — чада господни. И неведомо еще, чем мы будем; знаем только, что, когда он придет, будем подобны ему, ибо увидим его, как он есть. И всякий, имеющий сию надежду на него, очищает себя, так как он чист»… Для отца это высшие истины. И он не побоялся — прошу это заметить — он сказал губернатору, самому господину Клингенбергу, резкие слова…

— Это, вероятно, случилось, — насмешливо подсказал Лагутин, — во время обеда, который господин Шмаев дал в честь губернатора?..

Младший Шмаев нисколько не растерялся. Лагутин подумал, что перед ним, по всей видимости, довольно циничный молодой человек.

— Дело есть дело, — сказал Шмаев. — Кесарю — кесарево, а богу — богово. Отец еще любит повторять: «И всякое благо, и всякий совершенный дар дарован свыше…» Но в сторону псалмы! Итак, вы отклоняете наше приглашение только по той причине, что мой отец дал обед в честь губернатора?..

— Это уж слишком! — строго сказал Лагутин. — Кажется, вы приехали… чтобы поссориться?

— Нет, я не привык, чтобы мне отказывали.

— В таком случае, прошу оставить меня в покое.

Франт набросил на голову свою шляпу-трубу и стремительно вышел из горницы, толкнув ногой дверь. Уже в прихожей он сказал:

— Пожалуй, его и самого тянет на баррикады…

Калюжный не провожал важного гостя. Он стоял в уголке горницы у скошенного окна и с напряженной озабоченностью следил за каждым движением Лагутина. Ученый не тотчас заметил его; глядя в потолок и хмуря раскидистые брови, он чему-то усмехался. Кузьма спросил негромко:

— Может, вам что-нибудь нужно, Леонид Иваныч?..

Лагутин облегченно вздохнул:

— А, вы здесь? Что, уехал этот шалопай?..

— Вон, за окном, покатился…

— Вы слышали наш разговор?

— Случайно это вышло. Извините…

— Ну что вы! Ничего особенного в этом нет… Он милость мне оказывать приехал. А если правду сказать вам, Кузьма Петрович, таи на порог их дома и действительно стыдно ступить. Сколько рабочих было арестовано на их шахтах в прошлом, в позапрошлой годах?

— В пятом, я знаю, сорок два человека. Убито шесть…

— Все арестованные сосланы?

— Нет, двадцать восемь человек…

Лагутин покусал воспаленные губы.

— И он приглашает меня в свою берлогу! Папаша — стяжатель, сынок — типичный мот. В этаком обществе не выздоровеешь, — пуще заболеешь. Нет уж, Петрович, я побуду у вас…

Калюжный опустил голову; Лагутин понял — шахтер был чем-то смущен. Ученый догадался и сказал виновато:

— Тесно у вас. Понимаю. Но я за все заплачу. — Он тут же приметил: хозяин вздрогнул.

— Вы не обижайтесь, Леонид Иваныч… Только я подумал: вы же интеллигент! Все они больше за хозяев, интеллигенты. Вот, штейгер у нас, господин Вогау. Сам видел: дамам ручки целует, а с рабочими — зверь. Вот фельдшер: этого вы сами видели. Есть еще инженер Краус, — когда в шахту спускается, при нем всегда револьвер. Нотариус есть, Лисицын, — перед хозяином натуральная лиса…

Калюжный осекся, поняв, что зашел слишком далеко: возможно, Лагутин обидится за этот отзыв об интеллигентах? Но почему-то он верил теплому взгляду задумчивых глаз, ровному голосу, улыбке, той безыскусственной простоте, которая казалась ему неожиданной в этом знаменитом человеке.

Они помолчали. Порывисто вздыхая, Лагутин сказал:

— К сожалению, это правда. Но разберемся в этом понятии: интеллигент. Как вы полагаете, вот этот ломака, что недавно укатил отсюда, — кто он, интеллигент? Я думаю — нет. Пустое, что он где-то там учился. Можно окончить три института, но если ты цепляешься за псалмы, за всякое старье и восстаешь против нового в жизни, — какой же ты интеллигент? Я знаю, что истинная интеллигенция всегда была с народом. Есть много славных имен. О, эти люди не преклонялись перед богатством… Вот здесь в Лисичьем Байраке долго работал инженер Ильин. Местные жители его любили, — за открытый характер, за добрые советы… Они показывали ему все известные им выходы пластов… С 1790 года он неустанно вел разведки в течение двадцати пяти лет и все это время опирался на помощь простого народа. Вместе с ним трудился Евграф Петрович Ковалевский. Он первый назвал этот кряж Донецким. Он открыл двадцать пять месторождений угля и всегда повторял, что в этом заслуга трудового народа. Я хорошо знаю профессора Чернышова — Феодосий Николаевич мой добрый и строгий учитель. Он и сейчас гордится тем, что всегда был желанным гостем у шахтеров…

Калюжный слушал с интересом, но Лагутин не мог не заметить, что все эти факты не затрагивали Кузьму. Какая-то упрямая мысль, какая-то его предубежденность стояла стеной между ними. Еще опасаясь прямого слова, Кузьма сказал:

— Может, ученые люди и не такие, как господа Вогау, или Краус, или Шмаев… Может, у них, ученых, свой интерес. Вот вы говорите «всегда с народом». А как же в пятом и в прошлом году… и как теперь? Куда они сбежали, интеллигенты? Народ за оружие схватился, а интеллигентов не было видать…

Лагутин порывисто приподнялся;

— Знаете, почему это?.. Не знаете?.. Потому, что интеллигенции у нас очень мало. Она растворилась в общей массе. Но и она сражалась против самодержавия. По крайней мере, лучшие представители ее… Что? Вы не верите? Хорошо. Я приведу примеры. Только не удивляйтесь, что все это мне известно. Как видно, у меня были причины заинтересоваться этим. Вот, слушайте: кто руководил восстанием в Гришино и на Ясиноватой? Не знаете? Учитель Прохор Дейнега и инженеры — Поцепухов и Поляков… А на станции Юзово? Техник службы пути Николай Макаров и учитель Владимир Рыхлов… А в Горловке? Учитель Гречнев был одним из самых непримиримых… Я мог бы назвать еще десятки имен: инженеры, техники, учителя, врачи, сотни студентов, — да, они были с народом. Что ж, если есть и отщепенцы, трусы, себялюбцы? Позор и забвение — вот их удел… Однако есть, Кузьма Петрович, люди самой высокой честности и отваги. Царь дал бы им, этим людям, что угодно, если бы они согласились ему служить. Только они не согласятся. Они с народом, эти интеллигенты, — в народе их слава и надежда, вера в будущее, самая суть жизни… Я знаю их лично, этих людей… Вы слышали такую фамилию — Горький?..

— Слыхал, — чуть слышно ответил Кузьма.

— Я знаю Горького и Короленко, инженера-путейца Гарина-Михайловского и вашего земляка — писателя Гаршина. Поверьте, никто из них не променял бы вот эту малую, тесную горенку на особняк господина Шмаева. Ни за что не променял бы! И не стоит мне удивляться, Кузьма Петрович. Я такой же труженик, как и вы, и если я знаю, быть может, немного больше вас, это не должно нас разъединять, нет, соединять должно, друг мой…

— Спасибо, — прошептал Калюжный. Он не нашел другого слова, а это вырвалось само. — Спасибо, добрый человек!..

Полицейский исправник Трифонов был озабочен. Два дня назад он получил телеграмму от лисичанского волостного старшины с просьбой прибыть по важному делу. Трифонов был уверен, что шахтеры опять бунтуют и, вызвав телеграммой из Попасной сотню казаков, помчался в Лисичий Байрак. То, что он узнал здесь, на месте, немало его смутило. Оказывается, казаки не были пока нужны. Несчастье, случившееся с известным геологом Лагутиным, могло вызвать лишь сожаление. Но в шахтерской мазанке, где остановился Лагутин, по вечерам собирались рабочие и вели о чем-то беседы. Что общего было между этими чумазыми оборванцами и знаменитым изыскателем, чье имя знали даже за границей? Трифонов ломал голову и не мог придумать, как должен он поступить в таком редкостном и щекотливом случае? Разве поговорить с Лагутиным, предостеречь его? Или запретить шахтерам посещать ученого? Однако он может объявить протест через прессу и опозорить его, Трифонова, на всю Россию.

Иногда исправник задумывался над одним соблазнительным вопросом: а что, если это не Лагутин? Что, если под именем ученого скрывается какой-нибудь отчаянный революционер? В такие минуты Трифонов не находил покоя: сейчас бы немедля кликнуть своих, оцепить мазанку, — всех их, голубчиков бунтарей, сцапать на горячем… Он наверняка получил бы награду. Возможно, даже повышение в чине. О нем заговорили бы в Екатеринославе: «Верный служака»… «Проницательный ум»… Нет, это была мечта. Проныре фельдшеру удалось выкрасть из сумки ученого фотографию, помеченную 1904 годом. Сомнения не оставалось: это был Лагутин. Значит, внезапный налет и обыск окончились бы громким конфузом. Пожалуй, о Трифонове заговорили бы даже в столице, но как заговорили? Мало ли их расплодилось, ядовитых журнальных писак!