Зоя Журавлева - Островитяне Страница 45

Клара Михайловна перехватила агеевский взгляд:

— Туристы сияли в прошлом году. И вот — прислали..

Агеев кивнул молча.

На широком диване, среди подушек, спал толстый кот, раскинув гладкие лапы. Дергал усами во сне.

— Свет ему мешает, — сказала Клара Михайловна, прикрутила фитиль.

Но кот все равно проснулся. Глаза его блеснули в Агеева недовольно, сразу прижмурились, будто кот говорил себе: чего только не примерещится, тьфу, господи! Снова открылись. Нет, в самом деле: чужой, мужчина в дому, среди ночи!

— Лежи, Серафим, лежи, — сказала Клара Михайловна.

Но кот и не взглянул на нее. Мявкнул сердито, соскочил с дивана, затряс гладкой лапой. Далеко обойдя Агеева, будто брезгуя даже коснуться, прямо прошел к дверям. Хоть ночью на улицу никогда не просился, не было в Серафиме такой привычки—обрывать себе сон.

Клара Михайловна поспешно открыла дверь, выпустила.

Почувствовала смешное облегченье в груди, словно был кот Серафим — человек, нежеланный сейчас свидетель, может — даже судья. И только теперь вот они остались одни — Клара Михайловна и Агеев.

Теперь сказала:

— Болит, Саша, лицо-то? Гляди — как раздуло…

— Оступился, — усмехнулся Агеев.

И тогда наконец почувствовал боль в скуле, в шее, в плече. Обрадовался этой отвлекающей боли.

— В темноте как не оступиться, — сказала Клара Михайловна.

Принесла ковшик, слила над тазом Агееву, смазала чем-то. Всегда она это умела — обиходить, смазать, где больно, не задать ненужного вопроса. Руки ее были прохладны и легки на лице Агеева, трогали его, как дорогую вещь. Это он давно позабыл — внимательные к себе руки. На какое-то мгновенье Агееву показалось, что так все и есть: он просто вернулся с работы домой. И это его дом.

— Кушать будешь? — спросила Клара Михайловна.

А сама уже собирала на стол.

— Буду, — кивнул Агеев.

Весь день он не мог даже думать о еде и теперь ел жадно.

Весь этот судорожный день как бы отодвигался сейчас от него, мельчал, будто стирался в памяти. И за это Агеев был, как никогда, благодарен сейчас женщине с некрасивым, плоским лицом, бывшей своей жене, которая сидит рядом, напротив, и смотрит ему в лицо с беззаветной верой, доверчиво — несмотря ни на что, со стыдливым любованием, словно девочка. Ее безоглядная вера освобождала сейчас Агеева.

И за это он любил сейчас эту женщину, как не любил никогда.

А Клара Михайловна сидела напротив, смотрела — как он ест. Забыто. Кусает хлеб мужскими кусками — крупно. Гремит об тарелку ложкой. Мясо сегодня как раз тушила, вот и вышло — к чему. Он мясо любит.

— Спасибо, — сказал Агеев, отодвинул тарелку. Встал. Шагнул к Кларе Михайловне. Она пригнула голову, будто ждала удара. Обнял жадно, прижался лицом. И она, слабо ужасаясь себе, ответила ему сразу. Жадно. Раньше стеснялась в себе этой жадности перед ним. А сейчас — нет. Пусть.

После Клара Михайловна лежала рядом с Агеевым тихо, без мыслей. Было ей хорошо и бесстыдно, пусть бы весь коллектив хоть знал. Ну и что же? Она его любит. Любила всегда. Конечно, эту ночь она как бы украла у Веры Максимовны, вообще-то — Верки Шеремет, но и это было ей сейчас все равно. Не было даже женской ревности к Верке. Хорошо думалось о его дочерях, девочках, — Марьяне и Любе…

— Уеду сегодня, — сказал Агеев.

Пять месяцев он себя держал. С Ольгой, с Верочкой, сам с собой. На станции имени Олега Миронова он все равно не сможет работать, это ясно. Кадры теперь есть, прибыл новый начальник. Так что все наконец решилось. Тут другого выхода нет, кроме — уехать. Хоть и это еще неизвестно — такой ли уж выход. Все-таки — выход…

— Уедешь, — кивнула Клара Михайловна. Конечно, надо ему теперь уезжать, это она понимала.

Была согласна. Даже не было в ней сейчас печали, что он уедет. После этой ночи. Нельзя же ему теперь оставаться в одном поселке, завязывать жизни узлом — свою, ее, девочек, главное — девочек, Марьяны и Любы…

Она даже улыбнулась ему, что понимает, признает правильность.

— Уеду совсем, — уточнил Агеев, не дождавшись вопроса.

— Конечно, — опять кивнула она.

Не спросила — куда, почему…

Сразу стала чужой Агееву. Лежит рядом чужая женщина, прошлая жена. И дом этот для него чужой, прошлый. Но есть у него свой дом, который дорог Агееву. Бестолковый, неухоженный. Сложный. С Любкиным плачем, Марьянкиным враньем, Верочкиным недовольством, неласковым к Агееву голосом, капризным, как у ребенка..

Агеев вдруг затосковал по своему дому, будто год не был.

Теперь он чувствовал в себе силу — вернуться, пройти мимо окон Ольги Мироновой, поставить в известность нового начальника Павлова, собрать чемодан, объяснить Верочке — без правды, но непреклонно.

Вертолет рано будет…

— Пора мне, — сказал Агеев.

Неожиданно для него Клара Михайловна отпустила его легко, без слез, простилась спокойно. Неизвестно об чем думала, улыбалась. Он был благодарен ей за это прощанье. Но удивлен. Даже, может, обижен немного. Ушел не оглядываясь.

Кот Серафим сразу за ним скользнул в дом…

Утро уже поднималось над морем выпуклым солнцем.

Высоко и гортанно кричали чайки. Поселок блестел, просыпаясь. Старый ворон пил из колонки напротив узла связи, ленясь слететь к Змейке. Деревянный тротуар скрипел сам собой, от внутренней жизни. А с рябины, с тугих ее ягод, все еще сыпались мелкие прозрачные капли, хоть дождя ночью не было. Может — это была рябиновая роса. Пес Вулкан сидел на крыльце и чесался в клочья. Сильная рыба кета тесно бултыхалась в реке, и хвосты ее взблескивали на солнце, как листья — серо-желто-зеленые. Как большие качели, ходила над Змейкой висячка. Ветер вздымал подсохший песок и швырял горстями, балуясь.

Пробежала Варвара Инютина, с помойным ведром и на босу ногу. Прошла в райбольницу терапевт Верниковская, торопливо, будто вдруг вызвали. Но никто вроде не вызывал. Лялич востро глянул из окошка ей вслед, нахохлился. Директор Иргушин проскакал на цунами, обжимая Паклю длинными своими ногами. Уже почти наверху навстречу ему попался Агеев. Он нес при себе небольшой чемоданчик, значит — в командировку. Иргушин что-то сказал Агееву, остановился. Агеев ответил. Директор Иргушин развернул Паклю, погнал обратно в поселок. Вылетел на главную улицу, попадая кобыльими копытами точно в грязь, это уж он нарочно, для лихости. Возле раймага вывернулась ему поперек пути районная телефонистка Зинаида Шмитько. Иргушин спешился, пошел рядом с ней, ведя в поводу Паклю. Но шли молча.

За школой, на взлетной площадке, уже сидел вертолет, и спаниельи уши его вздрагивали под ветром. Летчик взглядывал на часы, экономя время. Все же был внеплановый рейс — Пронину Галину Никифоровну срочно вызывали в область на совещание. Галина Никифоровна вскоре подъехала, но сказала сразу:

— Придется чуть-чуть подождать — есть еще пассажир.

Пассажир оказался Агеев, с цунами.

— Как же так, Александр Ильич? — сказала с упреком Пронина Галина Никифоровна, когда Агеев приблизился. — Вы, конечно, вне нашей номенклатуры, подчиняетесь институту. Но все же! Вот так сразу решать, не объяснив даже причину, не посоветовавшись ни с кем…

— Так получилось, — сказал Агеев стесненно.

— А семья как же? — осторожно спросила Пронина Галина Никифоровна.

— Прилетят, как устроюсь, — сказал Агеев.

— Жаль все-таки, — сказала еще Пронина Галина Никифоровна. — Такой опытный все же специалист, старый островитянин…

— Так уж вышло, — сказал Агеев.

— Готовы? — спросил летчик.

Были готовы. Вертолет вздрогнул, закрутил ушами, как бешеный спаниель, оторвался от взлетной площадки. Близко мелькнула школьная крыша, поплыла назад, измельчала. Весь поселок открылся сразу — небрежно разбросанные дома, крутые извивы Змейки, широкий пляж возле устья. Блеснула на сопке станция.

Агеев приник к стеклу. Нет, уже скрылась. Только сопки теперь бежали внизу, первобытно заросшие, дикие..

В поселке, невидимая Агееву, стояла на своем крыльце начальник районного узла связи Клара Михайловна, провожала вертолет бессонными ласковыми глазами. Но печали не было в Кларе Михайловне, что он улетел. Росла в ней тихая радость. Тихо, не шевелясь, стояла она сейчас на крыльце. Относилась к себе с этого дня как к дорогой вещи. Боялась потревожить в себе ребенка, который, конечно, ничего еще не может почувствовать, но уже есть. Это Клара Михайловна знала сейчас точно — будет у ней ребенок, не может не быть. И оттого была радость…

А Иргушин и Зинаида все так же шли по центральной улице, молча, ведя в поводу возмущенную Паклю.

Муж Юлий Сидоров тихонько, чтобы не нарушить сон Павлова, поднимал в руках гири. Баба Катя смеялась на кухне с Марией, обе фыркали, зажимая рот. Глухая прабабка Царапкиных сидела тихо над внуком Генечкой, смотрела, как дышит. Павлов улыбнулся во сне. И она улыбнулась желтым, маленьким, как у куклы, лицом.