Иван Шамякин - Криницы Страница 46

— Садитесь!

И они послушно сели, как школьники, каждый на свое место.

— Вы меня простите, — после долгой паузы заговорил Данила Платонович. — Я старый человек, я имею право спросить… Скажите мне: что вы не поделили? Почему невзлюбили друг друга, даже не познакомившись как следует? Если б я не знал Наталью Петровну так давно, не знал всей её жизни, то мог бы подумать, что вы старые знакомые и… старые враги. При всем своем жизненном опыте, не могу понять… Хорошие люди… делают одно дело — и вдруг такая неприязнь. Почему? Я хочу, чтоб мои друзья дружили между собой… Есть такой хороший закон!

Лемяшевич взглянул на старика, на Наталью Петровну, приветливо улыбнулся.

— Я сам не понимаю, Данила Платонович… Не понимаю, почему Наталья Петровна меня невзлюбила. Я с радостью протягиваю ей руку самой искренней дружбы, — и он сделал движение, как бы в самом деле собираясь протянуть руку. Но Наталья Петровна не шевельнулась, она сидела, не глядя на него.

— Наташа! — укоризненно окликнул её Данила Платонович.

— Мои симпатии и антипатии от меня не зависят. Вы знаете — я хорошо отношусь к людям… Но директор с первого дня неважно себя зарекомендовал… в моих глазах… Я не могу прощать человеку, разрушающему то, что я создаю… Я борюсь с пьянством, а вы…

— Что я?

— Вы сами знаете…

— По-вашему, я — второй Волкович? Пьяница? Да? Сколько раз вы видели меня пьяным? Один раз в сельпо… Да, выпил, напился, черт возьми, по глупости! Так я сам себя за это казню!

Данила Платонович стоял между ними и поднял руки, как бы желая заключить их обоих в одни объятия.

— Друзья мои, обидно мне за вас. Что это вы как дети… Удивляюсь, как вы не поймете друг друга. Наталья Петровна, ты отлично знаешь, что это неправда. Это — наивная ложь… Зачем ты выдумываешь, с какой целью?

Наталья Петровна вдруг взглянула на старого учителя и грустно улыбнулась.

— Вы нас мирите, как маленьких детей. А мы не ссорились. Пожалуйста, — и она протянула Лемяшевичу руку.

Должно быть, ей хотелось поскорее покончить с этим неприятным разговором. Пожимая руку, она посмотрела ему прямо в глаза, и вдруг лицо её залилось таким румянцем, что Лемяшевич в свою очередь смутился. Почему? Что с нею? Она отошла к книжному шкафу и стала выбирать книжку.

Больше об этом они не сказали ни слова. Лемяшевич и Данила Платонович заговорили о школьных делах. Наталья Петровна, снова усевшись в кресло, рассматривала том энциклопедии. Лемяшевичу очень хотелось узнать, что её там интересует, но он не решился спросить и продолжал сидеть против открытой печки, где гудело уже довольно яркое пламя.

На кухне хлопнула дверь, вскоре бабка Наста принесла газеты и журналы.

— Во… опять целый пуд, — с укором сказала она, кладя почту на стол. Потом приветливо улыбнулась Наталье Петровне, должно быть за то, что та съела мед, и вдруг предложила Лемяшевичу — Дилектор, медку хочешь?

Она спросила это впервые за все четыре месяца, что он приходит к ним в дом, и Михаил Кириллович обрадовался: бабка наконец как бы признала его своим, близким человеком, таким, как Наталья Петровна, и этим как бы еще больше сблизила их. Должно быть, Наталья Петровна тоже почувствовала что-то в этом роде, потому что с любопытством ждала, что он ответит. И хотя Лемяшевич был не таким уж охотником до меду, он весело крикнул:

— Хочу, бабуся! Очень хочу!

— Труд, дорогой Михаил Кириллович, никогда не разъединяет людей, как бы он ни был тяжёл, — говорил между тем Данила Платонович в ответ на высказанные Лемяшевичем мысли об их учительском коллективе. — Я не сказал бы, что у нас распределение нагрузок неравномерное. Люди не жалуются. Но вы правы… в коллективе чувствуется некоторая… некоторая настороженность, я сказал бы. Коллеги наши как бы остерегаются друг друга…

— Вот именно… И меня это тревожит, Данила Платонович. Мне непонятно — почему это? Кто здесь виноват?

— Я сам не понимаю, — :пожал плечами Шаблюк. — Сам присматриваюсь, ищу… Где-нибудь должна быть причина. И нам необходимо её найти, потому что, скажу я вам, болезнь эта заразительная…

Наталья Петровна оторвалась от газеты; которую просматривала.

— Вы простите, что я вмешиваюсь. Но мне кажется — выдумали вы эти страхи, во всяком случае преувеличиваете их. А если и есть у вас там что-нибудь, так нужно ли ломать голову над причиной? Слишком уж она ясна, эта причина, — Приходченко.

— При чем здесь Приходченко? — удивился Лемяшевич.

— При чем? Наивны вы или она вас заворожила? Данила Платонович запротестовал:

— Нет, нет, Наташа! Это не то. И ты, пожалуйста, не взваливай все на человека только потому, что его не любишь. Так никогда не выйдет из тебя объективного судьи!

— Я не собираюсь её судить. Но я попробовала поставить себя на место ваших педагогов. И я, верно, тоже чувствовала бы себя неловко… настороженно, как вы говорите, если б знала, что один из членов коллектива, как говорится, глаза и уши начальства…

— Ну, это глупости, Наташа! — отмахнулся Данила Платонович. — Что же мы но-твоему, секретаря райкома боимся?

— Нет, секретаря мы не боимся, когда о нашей работе докладывают райкому как положено, по-партийному, по-государственному… Но когда о наших словах и поступках, о наших слабостях доносят, простите меня, в постели… Здесь — не боязнь, здесь… ну, просто… просто неприятно, противно… Она опять покраснела и, развернув газету, скрылась за ней.

— Нет, всё-таки это ерунда. Не здесь причина, — не соглашался Данила Платонович, доставая кочергу, чтобы разбить головешки.

А Лемяшевич подумал: «Она, пожалуй, права, это возможно». Хотя что-то протестовало в нем против этой мысли; не хотелось так дурно думать ни о Бородке, ни о Марине Остаповне.

Данила Платонович разбил головёшки, потом, подумав, ещё подкинул дров, и Лемяшевич следил, как быстро они загораются, как выступают на поленьях слезинки смолы, капают в угли.

— Товарищи! — тихо и как будто испуганно окликнула их Наталья Петровна.

Лемящевич обернулся и увидел её лицо — совершенно растерянное. Что-то сильно и неожиданно взволновало женщину.

— Вы меня простите… Какое нелепое совпадение! Посмотрите, что здесь…

Она протянула областную газету. Лемяшевич нетерпеливо схватил её и сразу нашел то, что взволновало Наталью Петровну, — фельетон на второй странице. Он пробежал его глазами за несколько минут, пока Шаблюк по-старчески неторопливо искал на столе очки. Фельетон назывался «От школы до лавки». Начинался он с едкого сатирического описания: три человека — директор Криницкой школы Лемяшевич, председатель сельсовета Ровнополец и парторг Полоз заперлись в лавке и напились. Пьяный диалог — они хвалят друг друга. Разъяснение — на какие средства пили. Пили, оказывается, на деньги, вырученные за доски, которые Лемяшевич продал колхознице Леванчук. Наконец, заключительная, «серьёзная», часть фельетона с выводами, она начиналась словами: «Не везёт школе на директоров». Два уже уволены за пьянство, теперь третий на очереди, а на него ведь возлагались надежды: молодой педагог, аспирант… Намёк на то, что и диссертации не потому ли не защитил, что заглядывал в бутылку. В конце фельетона голословно, без фактов и доказательств, утверждалось, что директор совершенно не занимается налаживанием педагогического процесса и школа как была в числе отстающих, так и осталась. Подписи: «А. Свистун, В. Капелька».

Да, факт был, была злосчастная выпивка за закрытыми дверями лавки. Но что: сделали из этого факта?!

Лемяшевич, забыв о платке, вытер лоб рукавом. Газету у него взял Данила Платонович. Он читал медленно, отдельные слова произносил вслух и все больше и больше мрачнел, все глубже становились складки у рта, и как будто ниже обвисали седые усы.

Кончил читать, посмотрел на Лемяшевича, но не через очки, а поверх, отчего взгляд его показался необычно суровым. Лемяшевич, не ожидая вопроса, махнул рукой.

— Чушь, — сказал он, хотя не легко ему далось это внешнее спокойствие.

— Нет, это не чушь! Нет! Это… клевета!.. А клевета не чушь! Ах, сукин сын! — Данила Платонович смял газету и со злостью швырнул на пол. — Это страшно, когда в коллективе заводится человек, способный на такую подлость. — Старик наклонился, поднял газету, прочитал подписи: —«Свистун, Капелька». Свистун… Спрятался, трус…

— Ну, я, возможно, насолил кое-кому, — сказал Лемяшевич. — А при чем тут Ровнополец? Полоз? А Даша? Это уже просто гадко! У бедной вдовы, работницы школы, провалился пол, и я отдал ей обрезки досок… Использовать это мог только законченный негодяй…

— Все подло от начала до конца! Все! А вы — «чушь». Это, знаете, непротивление… Нельзя так! Против подлости надо бороться, а не рукой махать… Бороться!

Наталья Петровна сидела, расслабленно опустив руки, и на лице её выражалась мука.