Владимир Попов - Обретешь в бою Страница 46

— В нашем роду по материнской линии все умирали от разрыва сердца, и я не могу не быть предупредительным, — ответствовал он.

Больше к этому вопросу Алла не возвращалась. Она сочувствовала мужу и даже сама укоряла, когда он бывал резок с матерью.

У них с мужем было два счастливых месяца в году — когда они уезжали в отпуск и когда мать уезжала в гости к дочери. Впрочем, там она долго не задерживалась — слишком избалованные внуки, да и муж у Клавдии несимпатичный, всегда надутый. На самом же деле и дети были нормальные, и никого, кроме родной бабушки, не раздражали, и муж как муж, если бы его не выводила из себя не в меру капризная теща.

Ко всему Валерия Аполлинариевна была невероятно болтлива. Алла готовила обед — и свекровь торчала на кухне, пренебрегая даже опасностью надышаться газом (считала, что газ — величайшее зло для организма), и без умолку говорила о всяких пустяках, а главным образом о своих воображаемых болезнях. Алла делала уборку — и свекровь тенью следовала за ней. Спасением была только детская — порога этой комнаты Валерия Аполлинариевна не переступала.

Управляться при таком семействе с домашними делами (да если бы только с домашними!) было достаточно обременительно, и, чтобы облегчить себя, Алла вынуждена была держать в доме постороннего человека. Только ни одна домработница подолгу у них не задерживалась — их выживала Валерия Аполлинариевна. Так досадит всякого рода замечаниями — ими начиналось утро и заканчивался вечер, что схватится в конце концов человек за голову и бежит без оглядки. А в заводском городе, где всегда не хватает рабочих рук, найти женщину на эту малопочетную должность невероятно трудно. Все же искали, находили, но через две-три недели Алла опять оставалась одна. Благо делала она все с необыкновенным проворством. Успевала еще и шить себе. Мать Аллы, не в пример другим матерям, не баловала дочь, всему учила. А проворство, очевидно, природой дается.

Андрей Леонидович в женские дела не вмешивался. Есть домработница или нет — он вовремя получал завтрак, обед и ужин, жил в опрятной квартире, а какой ценой давалось все это — его не интересовало. Он был по-прежнему ласков и внимателен к жене. Не забывал позвонить ей с работы, справиться о самочувствии детей, всегда предупреждал, если вдруг случалось задержаться. Когда уезжал в область, непременно привозил всем подарки, причем старался ни в коем случае не обидеть мать. Если жене духи, то и матери духи, пусть и немножко поплоше, если жене чулки, то и матери. Нарушение этого порядка Валерия Аполлинариевна карала. Начиналась сцена ревности, а затем и сеанс из пяти медицинских процедур.

Алла не роптала. Чем не поступишься ради любимого человека? И она поступалась. Всем. Но для женщины мало любить, надо еще быть любимой. А вот любви ей-то и не хватало. Она на себе испытала, что предпочтение одной женщины другим не равнозначно любви, а вежливость не равноценна заботе. Андрей не скупился на ласковые слова, а месяц в году — их отпуск всегда походил на медовый месяц. Но подумать о ней как о человеке не удосуживался. Девочка давно превратилась в женщину со своей индивидуальностью, со своими взглядами на жизнь, со своими запросами, а он продолжал относиться к ней, как к несмышленышу, как к той, девятнадцатилетней. Алла скучала по людям, ее стало неудержимо тянуть в цех. В экспресс-лаборатории мартеновского цеха в Макеевке, где она работала, бился пульс жизни. И в доме у родителей она привыкла к иной атмосфере. Отец постоянно делился с матерью, в недавнем прошлом дежурной по измерительным приборам на нагревательных печах, всем, что происходило в цехе и на заводе. А Гребенщиков молчал. Даже если Алла спрашивала о чем-либо, касающемся его работы, отделывался просьбой дать ему хоть дома отключиться от заводских забот.

Он имел на это право, он имел много прав, она же — никаких.

А разве не могла она быть другом и советчиком? Молода? Неопытна? Ну и что же. Опытность у женщин часто подменяется интуицией. Алла прекрасно понимала, что муж ведет себя в цехе не так, как подобало бы. Она могла судить об этом даже по его манере разговаривать с людьми по телефону.

И вот наступил знаменательный день, который многое изменил в сознании Аллы, стал переломным. Это случилось, когда она получила приглашение в школу на вечер встречи выпускников. Собрался почти весь класс, приехали даже из отдаленных городов. Шумели, шутили, смеялись, танцевали, а когда кончился вечер, выяснилось, что главного-то они не сделали — не поговорили по душам, не раскрылись друг другу. Стали обсуждать, где собраться. Двадцать два человека. Чья квартира вместит такую ораву? И Алла решилась — позвала всех к себе. Кстати, Гребенщиков был в отъезде на совещании сталеплавильщиков, а Валерия Аполлинариевна отличалась удивительной особенностью: в девять вечера она засыпала, и разбудить ее мог только атомный взрыв.

И вот школьные друзья собрались у Аллы. Прошло шесть лет. За огромным, всегда пустовавшим столом сидели прокатчики, доменщики, врачи, офицеры, учителя, и каждому было что рассказать о себе. А когда дошла очередь до Аллы, она ничем не смогла похвалиться. Только произнесла с горечью:

— Ну а я что? Так… домработница, — И расплакалась, как первоклассница, опрокинувшая на платье чернильницу-непроливашку.

Много передумала Алла за эту ночь, оставшись одна, пока не пришла к окончательному решению: надо в корне переиначить свою жизнь, обрести в ней свое место.

Назавтра она подала заявление на ускоренные курсы по подготовке в ВУЗ. 

Глава 7

Замученный своими цеховыми бедами, всегда невыспавшийся, уставший от бесконечных совещаний, на которых сидел как на иголках, думая о том, что в эти минуты происходит в цехе, Рудаев не смог предусмотреть новую неприятность, грозившую обрушиться на него. Он видел, что строители заканчивали печь и готовили её к сдаче. Рабочих здесь собрали столько, что порой не всем находилось дело, но зато не было случая задержки на каком-либо участке из-за рабочей силы.

Даже когда на завод приехал председатель правительственной приемочной комиссии, Рудаев еще не ощутил угрозы — не раз председатели жили на заводе, месяца по два, по три. Гребенщиков не принимал печей с-недоделками. Он выматывал из строителей жилы, но заставлял сделать всё в точном соответствии с проектом. Всё. Иначе недоделки так и остаются недоделанными навечно.

Рудаеву казалось, что ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову заставлять его пускать печь при создавшемся в цехе положении. Но он жестоко ошибся. Двенадцатого декабря печь была предъявлена к сдаче. Пятнадцатого Рудаев подписал акт и даже словом не обмолвился о том, что печь пускать не собирается, считая это само собой разумеющимся. Печь поставили на сушку, потом на разогрев. А потом пришел директор и спросил Рудаева, почему не приступает к следующему этапу — к наварке подины.

Рудаев даже не сразу сообразил, о чем его спрашивает Троилин.

— Наваривать подину? А для чего? Чтобы потом простаивать и парить ее?

— Вы печь собираетесь пускать или нет?

— А зачем ее пускать? Нам впору остановить одну, и то не спаслись бы от задержек с выпусками.

И Троилина прорвало. Он стал обвинять Рудаева во всех бедах и напастях, в которые тот якобы вверг цех.

Рудаев подождал, пока директор выдохнется, — не было больше сил злиться и вспыхивать, — и обезоруживающе-спокойно произнес:

— Я не уверен, Игнатий Фомич, что вы ясно представляете себе, что такое девятьсот тонн металла.

— Я-то представляю! Это шестьдесят двухосных вагонов, целый железнодорожный состав! Каждый день задержки означает потерю двух таких составов!

— У нас разница в системе образов, — грустно улыбнулся Рудаев. — Вы видите этот металл аккуратно уложенным в вагоны, даже проволочкой перевязанным, а я — в виде «козла» под печью и дыру в подине, куда он шоркнет.

Троилин окончательно потерял выдержку.

— Если у вас кишка тонка, не надо было лезть в начальники! — выкрикнул он.

— Я в начальники не лез. Вы меня сами назначили, даже не спросив согласия. — Как ни старался Рудаев сдержаться, ему удалось сдержать только голос.

С этого дня началась выматывающая последние силы нервотрепка. Звонили, вызывали, убеждали, грозили, ругали. Завком, партком, райком, все отделы совнархоза. Более высокие инстанции до разговора с ним не снисходили, брали в оборот директора.

Самые короткие разговоры Рудаев вел с работниками совнархоза: «Когда пущу печь? Об этом точнее скажут в вашем отделе снабжения — там лучше знают, когда будут изложницы». Наиболее ретивым предлагал приехать убедиться, в каком положении находится цех. Но работники управлений не спешили. Они предпочитали ездить в тех случаях, когда надо нападать, а не обороняться.