Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая Страница 47

Приговор суда — очень суровый для Степана Кольчугина — был все же опротестован прокурором. Лебедев, приложивший все усилия для очернения Кольчугина, остался приговором доволен.

Решение сената пришло неожиданно быстро, в ночь на четырнадцатое июня, хотя можно было ожидать его лишь в июле. Сенат не принял во внимание протеста прокурора и приговор утвердил. Кольчугин был приговорен к двум годам и восьми месяцам каторжных работ, по отбытии каторги ему определялась ссылка на вольное поселение.

Кравченко, «участие» которого было признано косвенным и «принадлежность случайной», был приговорен к девяти месяцам тюрьмы. Так как до приговора Сергей просидел в тюрьме около десяти месяцев, он наказание свое отбыл.

Ночью Степана разбудили.

— С вещами! — крикнул надзиратель.

Он торопливо оделся, не оглядываясь на спящих.

На тюремном дворе, при свете дымящихся факелов (хотя достаточно ярко горело электричество), солдаты конвойной стражи выстраивали партию арестантов. Дело не ладилось. В третий раз унтер принимался рассчитывать партию. Начальник конвойной команды молча ходил по двору большими шагами и, сердито поглядывая на унтера, курил папиросу.

Торжественное и печальное настроение охватило Степана. Впервые за много месяцев он ощутил прохладу ночного воздуха, увидел над головой темное звездное небо после страшной замкнутости в тюрьме, где все пространство нищенски ограничено, иссечено железом и камнем.

Наконец их построили. Слева от Степана стоял знакомый ему крестьянин Марчак; в феврале Степан недели полторы был в одной камере с ним. Справа стоял невысокий плечистый арестант, небритые щеки его поросли густой щетиной. Он спокойно оглядывался вокруг себя и, усмехаясь, следил за сбивавшимся при расчете унтером. Степан задержал на нем взгляд и подумал: «Любуется, будто не его в каторгу гонят». Марчак всхлипывал и поправлял дрожащими пальцами мешок на плече; ему казалось, что мешок с имуществом спадает, хотя он висел вполне исправно.

— Что это ты, — спросил Степан, — плачешь вроде?

— У мэнэ жинка, у мэнэ диты, у мэнэ маты стара, — опухшими губами пробормотал Марчак и по-детски добавил: — А нэбо таке ж гарнэ, от зараз систы на подводу, и утром в нашэ сэло б прыихав.

Он вдруг затрясся весь от рыдания, на миг представив себе подводу, плотно набитую трещащей пыльной соломой, ночную прохладную дорогу, по которой тихо бегут пузатые, некованые его лошадки со стертыми от веревочных постромок боками.

— Это уже не годится, — сказал медленным голосом небритый и добавил: — У вас, у украинцев, есть утешительная поговорка: «Хай будэ гиршэ, абы иншэ».

Протяжно и сурово прозвучали слова команды, конная и пешая стража сгрудилась вокруг арестантов. Блестели при свете факелов обнаженные сабли и дула винтовок; но страшней и холодней железа глядели настороженные лица конвойных. Арестанты медленно пошли из тюремного двора. В воротах произошла давка.

— Черт! — негромко, но внятно сказал небритый и добавил, ни к кому не обращаясь: — Неужели во всем этапе ни одного большевика нет?

Они шли темными улицами к вокзалу, лишь факелы конвойных освещали им дорогу. Случайные прохожие в страхе отходили к стенам домов, ужасаясь мыслью, как бы и их не захватило это медленное шествие, и долго оглядывались на свет факелов, прислушиваясь к железному кандальному стуку, и вспоминали случайно врезавшееся в память суровое бородатое лицо каторжанина либо дикий, острый взгляд городового.

Новый знакомый держал Степана под руку и дружелюбно говорил ему:

— Теперь получите высшее образование в народном университете. При царизме где же рабочему можно стать философски образованным марксистом, как не в тюрьме, на каторге? И спешите... Для нашей родины наступило грозное время, Sturm- und Drangperiode, как сказал один великий немец: время бури и натиска. Мы с вами еще повоюем, со славой повоюем.

Он говорил спокойно, с паузами, словно учитель, беседующий с учениками во время прогулки.

Марчак несколько раз спотыкался и едва не упал. Шедший за ним арестант спросил недовольно:

— Ты что, заснул там?

Степан взял Марчака под руку и сказал:

— Не горюй, брат, до смерти далеко еще...

Они шли, держась за руки. Степан, взволнованный этой внезапной встречей, поглядывал то на небритое суровое лицо нового своего спутника, то на Марчака, то на пляшущие огромные тени идущих арестантов и конных стражников.

— Ничего, ничего, — говорил он Марчаку, — пройдем через всю Россию, сто городов посмотрим. Далеко до смерти, мы еще молодые.

Минутами ему казалось, что это все во сне происходит. Вдруг он вспомнил о Вере: вот улыбнулись ее полуоткрытые губы, живые, лукавые глаза.

«Теперь уже прощай навсегда», — подумал он.

Как только сердце выдержало!

Миг безумия, когда еще чувствуешь на спине своей взгляды стражи, когда холодная тень от тюремной стены лежит на земле, а глаза уже видят светлый простор не имеющей конца улицы! Этот глоток вольного воздуха, сладкий, как первое дыхание! Этот первый шаг!

Никогда не забудет Сергей первых минут свободы, когда в каждом крошечном движении, в коротком взгляде, в скромном прикосновении к шершавой коре каштана, в вопросе извозчика: «Куда прикажете?» — во всем проявляется поэзия свободы.

На Владимирской улице он остановился у витрины магазина «Бюро натуралист» и рассматривал коллекцию изумрудных и синих тропических бабочек.

«Сейчас загоняют после прогулки», — вспомнил он и с любопытством подумал: «А что на обед — с таранью бурда или с крупой?» Он купил газету, но не стал читать ее. Он с трудом сдерживался, чтобы не побежать. Это маленькое мучение нравилось ему: он шел медленно, точно гулял. В ста саженях от дома он заставил себя зайти в кофейню и попросил бутылку лимонада, развернул газету. Он отхлебывал маленькими глотками лимонад и просматривал газету. Он прочел про то, что императорский яхт-клуб устраивает чествование победителям на речных гонках, и про то, что наследник австрийского престола, эрцгерцог Франц-Фердинанд после маневров в Боснии посетит город Сараево и что отпевание тела усопшего действительного статского советника Рудольфа Павловича Бэсс состоится во вторник, в два с половиной часа дня.

Вдруг он смял газету и швырнул ее на стол.

«Зачем мучить себя всей этой чепухой?» — подумал он. Ему показалось, что если он еще минуту будет медлить, то задохнется, сойдет с ума.

Он пошел к дому.

Прямая, освещенная солнцем дорога лежала перед ним. Издали Сергей увидел серые ворота, ветви деревьев над высоким забором, полуоткрытую калитку. Пальцы свело от нетерпения, они уже словно схватились за знакомую, шершавую от ржавчины ручку.

Он возвращался к миру любви и разума, и ему казалось, что не было больше препятствий на его пути.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 

I

Николай Дмитриевич Левашевский сказал по телефону жене, что не приедет к обеду. Около девяти часов вечера вновь позвонил телефон, и адъютант Николая Дмитриевича Веникольский сообщил, что генерал, вероятно, задержится в управлении до ночи. Лидия Никитишна попросила Веникольского позвать к телефонному аппарату Николая Дмитриевича. Веникольский ответил, что Николай Дмитриевич очень занят и не сможет подойти.

— Господь с вами, Вовочка, что это с вами всеми, ведь я его прошу, — сказала Лидия Никитишна.

В это время аппарат щелкнул и разговор прервался. Раздосадованная Лидия Никитишна повесила трубку и пошла к себе в комнату. В одиннадцать вечера она вновь пробовала позвонить мужу, и телефонная барышня ей сказала, что провод все время занят. Тогда Лидия Никитишна велела, чтобы кучер закладывал парную коляску и немедленно выезжал.

Она поехала к своей знакомой, жене профессора Кудрявцева, и пригласила ее кататься. Проехали по Крещатику, потом спустились к Днепру, снова вернулись на Крещатик, но в городе им показалось очень душно. Они проехали по Бибиковскому бульвару, мимо Еврейского базара, к политехникуму и Пушкинскому парку, выехали на Брест-Литовское шоссе. Пустынное шоссе серой тенью уходило на запад. Возле темных деревьев Лидия Никитишна попросила кучера остановить коляску. Было пустынно и тихо, лишь слышалось дыхание лошадей. Фонари коляски освещали устланную камнями дорогу. Женщины молчали, вглядываясь в темноту. Раздражение Лидии Никитишны против мужа прошло; ей захотелось домой, и она сказала:

— Кажется, до утра здесь готова просидеть — так легко дышится и прохладно...

— Да, очень хорошо. В городе ночи ужасны, — ответила Кудрявцева и добавила: — Однако поздно, пора возвращаться.

Кучер начал осторожно поворачивать лошадей, подбирая левые вожжи, тихонько, поощрительно и успокаивающе пощелкивая языком. Сильные, молодые лошади поворачивали медленно, терпеливо делая маленькие, аккуратные шажки. Потом кучер отпустил вожжи, коляска понеслась, и лишь слышался высокий цокающий звук подков. После ночной дороги особенно яркими и нарядными показались огни города.