Пантелеймон Романов - Русь. Том II Страница 47

— Очень заноситесь, а куда сядете — ещё неизвестно. Мы уж учены… Прошлый раз так-то приходили нас подымать… какие дураки, поверили, сунулись, — теперь ищи их…

— А что ж мы за люди такие, что нас другие должны подымать, а сами подняться не можем?

— Куда это подняться? — спросил Кочетов, исподлобья недоброжелательно взглянув на Алексея Степановича, как на врага.

— А вот, к примеру, нас милостью подарили — отчисление от заработка в пользу Красного креста сделать предложили, что ж, нам так бы и сидеть?

— Иной раз лучше и посидеть…

— …для спасения души на других поработать, пока совсем из паров не выйдешь и тебя на улицу выкинут, — договорил, опять подмигнув своему соседу, Алексей Степанович. — Кому война, а кому — масленица.

— Чья бы корова мычала, а твоя молчала, — сказал Кочетов.

Он взялся рукой за стену и, согнувшись в углу, надрывался от кашля. Потом выпрямился и с покрасневшими от напряжения глазами опять вполуоборот недоброжелательно покосился на Алексея Степановича.

— А что? Почему моей корове молчать?

Кочетов, собравшийся было уходить из курилки, вдруг совсем повернулся к Алексею Степановичу и смотрел на него некоторое время, как бы собираясь ему сказать кое-что такое, от чего он сразу прикусит язык, но не сказал.

— А что? — повторил Алексей Степанович. Он откинул волосы, взяв папироску в угол рта и прищурившись от дыма.

— То, что сам не очень-то воюешь. Тебе не тут, а на фронте место.

И так же, как в деревне, Алексей Степанович увидел обращённые на себя скрыто насмешливые взгляды, каким смотрят на человека, поддетого ловким и неудобным для него вопросом. Но он, нисколько не смущаясь, спокойно и иронически глядел на Кочетова, как будто не он был в затруднительном и глупом положении, а сам Кочетов со своими замечаниями. И это сейчас же передалось слушателям. Они уже с интересом ждали, что ответит Алексей Степанович. Некоторые, собравшиеся было уходить, останавливались в дверях.

— А что ж я дурак, что ли, за чужие капиталы шею подставлять? И без того немало таких набралось. Ты, если бы здоров был, небось, вприпрыжку бы на фронт побежал.

— А ты, значит, своё драгоценное бережёшь, да этим ещё похваливаешься?

— А как же, здоровье беречь надо. Они ведь моего отца с матерью кормить не будут, а ежели я захвораю, меня на пенсию не возьмут и в автомобиле возить не будут.

— Правильно! — с удовольствием сказали несколько голосов. — Ежели только спину гнуть, а об себе не думать, так и околеешь — никто спасибо не скажет.

Видно было, что каждый, хоть косвенно, рад был принять участие в разговоре и стать на сторону того, кто защищал свои интересы.

— Моё драгоценное, глядишь, ещё и на общую пользу пригодится.

— Долго ждать.

— Не знаю. Может, придётся и подождать, пока у вас глаза на место станут.

В курилку заглянул старший мастер Иван Семёныч с серебряной цепочкой на жилетке и посмотрел подозрительно на замолчавшего при его появлении Алексея Степановича.

— Ты что тут разглагольствуешь?

— Так, про своих родителей рассказываю, Иван Семёныч, — сказал Алексей Степанович, невинно и беззаботно встряхнув волосами, проведя по ним рукой.

Иван Семёныч, видя по сконфуженно улыбающимся лицам, что разговор был не о родителях, взглянув ещё раз на Алексея Степановича и на всех бывших в курилке, сказал:

— Умны очень стали, как бы голов не растеряли.

А потом его ждал конфуз… Кто-то на каменной стене цеха написал мелом:

«Товарищи! Если Россия победит, нам лучше не будет. Нас ещё больше будут давить».

Иван Семёныч, плохо видевший, как ни в чём не бывало разгуливал мимо этой надписи. В это время как раз пришёл фабричный инспектор. Рабочие уткнулись в свои станки и притихли, когда увидели фигуру инспектора, ошеломлённо смотревшего на эту надпись.

Инспектор подозвал к себе Ивана Семёныча и спросил:

— У тебя всё в порядке?

Иван Семёныч, почувствовав в тоне инспектора что-то недоброе, стоя под самой надписью, водил глазами по всем направлениям, как бы ища неисправности.

Тогда инспектор указал пальцем на стену.

Иван Семёныч торопливо надел очки, и вдруг его шея стала красной, как кирпич. Он сам бросился стирать эту надпись, а инспектор, посмотрев на него, сказал:

— Очки-то только по праздникам, должно быть, надеваешь?

LVI

В кружке Шнейдера знали, что на 2 ноября намечен был созыв конференции партии большевиков, которая должна была уточнить и укрепить работу партии и наметить ближайшие задачи.

Алексей Степанович, живший на окраине, в Лесном, вёл работу по двум линиям: у него была в квартире явка, и, кроме того, он свёл знакомство со швейцаром мещанской управы, откуда доставал чистые бланки для удостоверений.

Сара печатала на гектографе листовки, Шнейдер налаживал связь среди студенческих организаций, а Маша с Черновым и Максом работала по распространению литературы, которую стали получать из Финляндии.

Вечером 5 ноября Алексей Степанович пошёл к своим — узнать о конференции.

Встречи кружковцев происходили раз в неделю, каждый раз в разных местах и притом не в одни и те же дни, а с передвижкой: если в прошлый раз встречались в субботу, то в следующий раз — в воскресенье, ещё в следующий — в понедельник.

По мере приближения к квартире Шнейдера, где сегодня был назначен сбор, у Алексея Степановича чувствовалось нервическое нетерпение в ногах и в спине.

Но у него выработалась звериная привычка быть всегда начеку и даже без всякой видимой причины замаскировывать направление и цель. Он знал, что невидимый глаз всегда может следить за ним, и поэтому хорошо усвоил себе тактику двойной жизни.

Идя сейчас по улице, он имел вид добродушного, весёлого парня, никуда не торопящегося, немного подгулявшего, затрагивал девушек по дороге и сыпал прибаутками, так что те не обижались, а только добродушно смеялись.

Но когда он подошёл к пятиэтажному дому с воротами посредине, притворно-беззаботный вид его исчез. Он остановился под каменными сводами ворот и несколько времени настороженно стоял, выжидая. Потом боком прошёл в ворота, на которые была накинута цепь с замком, пропускающая только одного человека.

Когда Алексей Степанович с весёлым видом человека, благополучно миновавшего опасности, вошёл в узкую, с круглой печкой комнату Шнейдера, у него сразу сбежал с лица весёлый вид…

В комнате были все свои — Маша, Сара, Шнейдер и Чернов. Чернов, весь красный, беспрерывно нервно лохматя свои кудрявые рыжие волосы, ходил по комнате. Он даже не оглянулся на вошедшего. Маша сидела за столом и, опустив глаза, вертела в руках сахарные щипцы, машинально ставя их на скатерти то клещами, то ножками. Сара сидела на постели, подложив под себя ладони, и смотрела в пол перед собой.

И только лицо Шнейдера было как всегда непроницаемо спокойно. Он что-то писал на клочке бумажки, сидя напротив Маши.

— В чём дело? — тревожно спросил Алексей Степанович, оглядывая всех.

Маша отложила щипцы и предостерегающе показала глазами на стену, за которой жили хозяева квартиры.

Глаза Маши, всегда спокойной и тихой, сейчас горели необыкновенным блеском, и Алексей Степанович, ещё не зная, в чем дело, вдруг почувствовал в себе приток звериной энергии и собранности.

— Дело в том, — сказала Маша тихо, так, что едва шевелились её губы, — дело в том, что конференция провалилась… Все арестованы…

LVII

Конференция большевиков, назначенная на 2 ноября, должна была состояться в Озерках, около Петербурга.

Уединённый деревянный домик с двумя берёзками около него, на поляне, в стороне от остальных дач, среди снежного поля, казалось, был удалён от всякой опасности.

Каждый из участвующих, выходя из дома, шёл нарочно в противоположную сторону, чтобы сбить с толку сыщиков.

Когда собрались все, то из предосторожности окна завесили одеялами, чтобы снаружи не было видно огня. Тут были пять членов Думы — Петровский, Бадаев, Шагов, Муранов и Самойлов.

Позднее всех пришедший Воронин из Иванова-Вознесенска тревожно сообщил, что охранка осведомлена о конференции и Джапаридзе уже арестован на вокзале.

На третий день конференции, 4 ноября, когда обсуждали прокламацию к студенчеству, около пяти часов в дверь раздался стук, отозвавшийся тревожным толчком в сердцах всех участников. Все переглянулись. А Самойлов, захватив какие-то бумаги, бросился вон из комнаты, в дверях обернулся, хотел что-то сказать, но, махнув рукой, выбежал.

Тоненькая, трещавшая от напора дверь наконец слетела с петель, и все увидели светло-серую шинель и ясные пуговицы полицейского пристава.

Бравый пристав с холёными усами и сытым круглым подбородком, небезызвестный Сенько-Поповский, с револьвером в руках крикнул: «Руки вверх!» и, повернувшись к следовавшим за ним городовым и каким-то субъектам в штатском, сделал головой молчаливый знак, означавший предложение приступить к обыску.