СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН - После бури. Книга вторая Страница 49

Тут Корнилов узнавал в ее лице то выражение, с которым она выкрикнула однажды: «Не пущу!»

На кладбище было, на похоронах Лазарева, уже все кончалось, все сказали речи, уже Сеня Суриков произнес свою ошеломляюще дурацкую речь и стали опускать в могилу гроб, и в этот миг Нина Всеволодовна произнесла громко и отчетливо: «Не пущу!» Те, кто стоял с веревками в руках на краю могилы, на мгновение замерли, гроб повис, один конец выше, другой ниже. Нина Всеволодовна так же ясно и твердо повторила: «Не пущу!» Товарищ Озолинь ударил в воздух сжатым кулаком, другой рукой бросил шапку оземь, и люди, опускавшие гроб, заторопились, а Нина Всеволодовна, взглянув на них с отчаянием, с мольбой, от них отвернулась, подошла к березе, уперлась в белую кору лбом и так простояла все время, покуда могилу засыпали землей, мерзлыми ее комками.

Господи, да что же это за любовь-то была у Корнилова, если он в ту минуту, когда готов был о своей любви сказать, вдруг вспомнил «Не пущу!»?

Нина Всеволодовна вскинула на него глаза, посмотрела мгновение и отвернулась. И прижалась лбом к спинке стула. Потом, не оглядываясь, не пошевелившись, сказала:

— Идите, идите к себе! Сию же секунду, прошу вас! Умоляю!

Продолжать природу, еще оставшуюся в нас с вами, то есть любить друг друга,— ничего другого попросту уже нет для нас на всем свете, думал Корнилов несколько минут спустя в своей комнате. Думал за себя и за нее.

Обязанность вернуться к ней... Все, что он когда-то передумал, все, что пережил, все заключенные в нем и свои, и чужие жизни — все ничуть не сомневались в этой обязанности!

«К женщине! К женщине! К женщине! К живой или к мертвой! К любящей или к ненавидящей — к ней!»

На пороге своей комнаты он остановился. «К кому я иду? К той, которая «ты»? Которая «вы»?»

Он этого не знал и вот остановился и ждал, когда узнает.

Раз... два... три! Сильные нетерпеливые удары в стену. Из ее комнаты.

Кожа у нее была чуть-чуть шероховатой, была будто покрыта чем-то матовым — не загар, но цвет солнечный.

Она спросила:

— Вы волнуетесь?

— Ужасно...— помнится, ответил Корнилов.

— Почему?

— Не знаю...

— Успокойтесь...

— А вы?

— Я не волнуюсь, я боюсь. Никогда в жизни так не боялась...

Он же все еще не мог понять и поверить, что эта женщина — как все женщины, что она реальна и что не исчезнет сию же секунду в какое-нибудь небытие.

Невозможно было понять, желанен он или отвергнут. Был удивленный взгляд ее прикрытых рукою глаз. Полная неподвижность, потом она отвела руку от своего лица и погладила Корнилова по голове, И сказала:

— Все...

— Все? — снова не понял он и, не поняв, страшно испугался.

— О господи, все! Все ужасы, все страхи — все позади. Где-то далеко. А теперь погладь меня... Дай твою руку, вот здесь запомни, надо гладить здесь !

Так было и в другие ночи, и вечерами было, и на рассвете — под слегка матовой кожей происходила ее жизнь, та, которая нужна была Корнилову, перед нею-то он и чувствовал себя то пигмеем, то гигантом. Он был пигмеем, потому что Нина Всеволодовна женщина — это нечто гораздо большее, чем он, Корнилов, мужчина. Он мог быть философом и самим богом, кем угодно, все это ничего не значило, все равно он был и всегда будет мужчиной меньше, чем Нина Всеволодовна была женщиной, это от природы, это закон.

Но ведь он же и обладал всем этим — этим законом тоже — и тогда становился гигантом и переставал чувствовать границы самого себя.

Корнилов, даром что многие годы провел в окопах и походах, и в сыпнотифозном бараке, и где только не валялся, он, может быть, как раз потому любил чистоту и свежесть, а терпеть не мог грязи, пота, запахов табака, винного перегара, плохих зубов и чьего-нибудь храпа. Он был ужасно привередлив на этот счет;

И теперь узнал, для кого всю жизнь охранял собственную свежесть и эту привередливость — для этой женщины. Его свежесть была ей нужна, нравилась ей, потому что она сама была еще свежа. О ее свежести он догадывался давно, но издали, теперь же был поражен тем, что она, так много пережившая истинно женской жизни, все еще так невероятно свежа.

Ее и его молодость давно прошли?

А ничего подобного, молодость, зрелость и старость есть в каждом возрасте. Есть молодость детства и зрелость детства и старость детства... Есть молодость зрелости и старость зрелости. Есть молодость, зрелость и старость старости, а вот уже на этом все действительно и кончается.

Нина Всеволодовна — это зрелость зрелости...

Что это значило?

И угадывать не надо, это очевидная и совершенная гармония между всем тем, чем была она. Походка и жесты, все движения соответствовали ее глазам, а цвет волос — голосу, а запах кожи — ее дыханию. Ни одна ее черта, ни одна черточка не выпадала из ее общего рисунка, а только подтверждала этот рисунок, вот и все! И нельзя было сперва получить где-то и когда-то отвлеченные представления о гармонии, а потом уже судить, насколько гармонична эта женщина; надо было поступать как раз наоборот: узнавая женщину, узнавать, что такое гармония природы...

Ничего больше не могло быть, совершенно ничего отделенного и отдаленного от их любви, даже мысль о конце света и та становилась предметом любви, больше ничем другим, все, о чем они вместе думали, о чем говорили, к чему прикасались, что вместе видели и слышали, даже если это был конец света. Правда, она удивлялась:

— Никогда бы не догадалась ! Ты такой жизнеспособный, и вдруг такое предназначение?! Иногда я, конечно, думала, что кто-то обязательно должен носить и создавать такую мысль и такое убеждение — о конце света, но представляла себе этого человека тщедушным, больным, слабым, старым или монахом каким-нибудь, или отшельником, а все совсем-совсем наоборот. И так неожиданно ! Впрочем, ты ведь, может быть, и в самом деле отшельник?

— Будем последними Адамом и Евой! — убеждал ее Корнилов.— Если были Адам и Ева первые, значит, должны быть и последние! Мы пережили все, что могли пережить они, значит, мы последние, мы знаем о людях все, значит...

Она подумала и согласилась:

— Будем! Самыми последними будем! С последних какой спрос? С последних спрашивать некому. Последние что хотят, то и делают, и это прекрасно! Может быть, это счастье — быть последними? Действительно: должны же когда-нибудь быть последние? А тогда давай будем искать в этом счастья!

— Если мы последние, если конец всему, тогда самое главное — не делать из этого ничего особенного и невероятного,— отвечал Корнилов,— нужно отнестись к этому как к чему-то непреложному! К тому же мы ведь привыкли жить перед концом света, право, привыкли. Сколько уже раз объявлялся приход антихриста? И всеобщий конец? Но сколько раз я видел древних стариков в библиотеке! Сидит, читает, делает выписки на будущее. Какое у него будущее? И для чего ему еще что-то знать и узнавать? Привычка. Вот и мы, последние, будем ими по привычке.

— Ты по привычке пришел ко мне? — спросила Нина Всеволодовна, как будто бы она и не звала его, не стучала в стену. И еще повторила: — По привычке?

На вопрос надо было ответить чем-то значительным.

Он рассказал ей, что в детстве был богом, и она поняла, Поняла, поверила!

Что может быть самым значительным для мужчины? Конечно, открытие! И оно есть у него, появилось, великое, только что! Еще у мужчины может быть женщина, и вот она тоже у него есть. Все достигнуто!

Конец всему?

Высокое достижение природы — это красивая, сильная и умная женщина, ничего более совершенного природа создать не смогла. И вот он обладает высшим даром.

И Нина Всеволодовна опять согласилась и вздохнула, и сказала:

— Ты умный... Ты додумался, что конец света — это решение всех-всех проблем! Земных. Зато я была там, где никогда не был ты. Я была за жизнью, за ее пределом. Я была на том свете!

— Длинная история. Я рассказывала, ты уже знаешь, что я ненавидела своего первого мужа и сопротивлялась ему страшно. Целую неделю. А через неделю он сделал со мной так, что я чуть не умерла... Тоже знаешь. Я даже умерла, и все для меня кончилось. Мне кажется, многим доступно, а мне-то доступно без всяких сомнений — чувствовать истинность или не истинность своей смерти... Есть такое мгновение, которое не обманет, и тебе тоже нельзя обманывать его и отказываться от него, это счастливое мгновение, только не тем счастьем, которое бывает при жизни. И вот я это испытала, поняла это мгновение, доверилась ему, и тогда ко мне приблизился лик, чей-то образ, ты знаешь, я потом не могла припомнить, какой и чей, но тогда-то я видела, я чувствовала его отчетливо, он сказал мне, он дал мне понять: «Тебе еще рано сюда, детка. Вернись туда, где ты была. Ты избранница, потому что никто не возвращается отсюда туда и только ты, избранница, вернешься, и, что бы с тобой ни случилось там, ты всегда будешь знать, что не там, а здесь истинность». Он не сказал, истинность чего, но я-то поняла: истинность существования.