Феоктист Березовский - Бабьи тропы Страница 5

Далее, увлекшись обличением монашеского преступно-обманного житья-бытья, автор меньше внимания уделил проникновению в характеры своих героев. Однако же на многих страницах этой части романа перед читателем оживают и люди, и время, и обстановка.

После того, как Ширяевы, Степан и Настасья, нагляделись на монастырскую жизнь, разуверились в святости монахов, они отправились в раскольничий скит на Васюганье, в котором, по слухам, жили настоящие старцы, истинные древлехристовые слуги, и в котором не было ни урядников, ни чиновников, ни попов, ни господ. В глухой и черной тайге владыкой над всеми скитскими людьми, как вскоре по прибытии обнаружили Ширяевы, был один-единственный человек — отец Евлампий.

Образ Евлампия интересен и содержателен, хотя в немалой мере и прямолинеен. В скит шли разные люди — поселенцы, беглые каторжники, бродяги, не помнящие родства, измордованные нуждой и неправдой бедняки-крестьяне, богомольцы-странники, ищущие истинную веру. К ним-то тут же, как пиявки, присасывались отцы Евлампии, всякого рода и звания «спасители», сильные и властные, нахальные и жадные. Бандит с большой дороги, скитский владыка, грабящий остяков, тунгусов и русских звероловов, крупный торговец пушниной, миллионер-промышленник, почетный гражданин одного сибирского города и его лицемерно-богобоязненный благодетель — таков жизненный путь Евлампия Сысоича.

Особенно красочен в романе образ настоятеля скита и уставщика Евлампия, когда рисует его Ф. Березовский в повседневном быту «святой обители». Огромный, волосатый и краснорожий настоятель демонстративно спал в гробу; сразу же «густым низким голосом» предупреждал вновь прибывших: «У нас свои законы… Древлеапостольские и… таежные… Чужеспинников не держим… В случае чего — прогоню!» Недюжинный организатор работ в обители, Евлампий быстро прибрал к рукам всех старин и старцев, нередко уже выживших из ума, и не очень-то скрывал свои стяжательские намерения: ругался с нерадивыми «трудниками», устраивал всеобщие «пирования», прямо за пиршественным столом вымогал у остяков пушнину за побрякушки и «ханжу», упившись, дрался, бегал с ножом за своим обличителем и соперником Борисом… Словом, действовал по таежным законам и, пожалуй, чересчур откровенно. Березовскому-художнику и здесь в сравнительно удачных сценах недостает тонкости, необходимой объемности в обрисовке героя Между тем очевидно, что образ Евлампия, даже в этом однолинейном качестве, нужен в романе как для постижения действительных социальных процессов, происходящих в стране, так и для объяснения социально-значимых причин перелома, который совершился в душе Настасьи Петровны.

Многое пережила и многое передумала она, пока ходила по святым местам, и «всюду, куда бы ни обращала теперь свой взор Петровна — в Кабурлу, под Иркутск, на Алтай, — везде видела одно и то же: тяжела и беспросветна бабья доля; везде много трудятся, много плачут и много молятся бабы, но нигде нет для них ни правды, ни защиты — ни от людей, ни от бога; везде понапрасну льются их слезы, везде попусту проходят их моления…» Неутешителен для нее этот вывод. Но он содержит в себе не отчаяние, а отрицание ее прошлого пути, он содержит бесстрашие — даже от бога нет защиты — и прозрение, питаемое жизненным опытом и трудом ищущего и думающего человека, его близостью к природе, к земле. «На землю нам надо, Степа», — говорит мужу Настасья Петровна, убедившись вскоре, что и раскольничий скит обманул все ее ожидания.

Характерно, что совсем не одномерен здесь у Ф. Березовского образ Настасьи Петровны. Ненавистен стал ей скит Евлампия. Но тайга, окружавшая обитель, но тайна бегства людей в непроходимый дикий лес приоткрылись ей своей другой, отнюдь не безысходной стороной «…шумит этот лес тысячелетних кедров, лиственниц и елей, словно большая река в непогодь, но шумит приветливо и приносит покой душе человека… Пришел сюда человек за тысячи верст поведать ветру таежному про печаль, про обиду и про боль свою душевную». Выходит, не одни страдания и разочарования испытывает Настасья, оптимизм и жизнелюбие органичны для ее крестьянского мировосприятия, которое во многом определяется деятельным отношением к природе Так день ото дня зреющее критическое отношение к событиям, участницей или свидетельницей которых она была, близость к природе, постоянный и осмысленный труд на земле врачевали, по роману, душевные раны Настасьи Петровны, питали ее жизнестойкость, ее жажду борьбы за «бабьи права».

Две последние части романа «В урмане» и «Последняя тропа» переносят читателей сразу через десятилетия — в годы революции и гражданской войны. Настасья и Степан Ширяевы — старики, у них взрослые дети и внуки, и речь теперь идет не только о судьбе одной семьи, а скорее всего об истории пробуждения всего крестьянства Сибири под воздействием идей Октябрьской революции, об истории его многотрудной борьбы за справедливое социальное переустройство.

Этот временной скачок (лет на двадцать — не менее!) не мог не сказаться на центральных образах романа — Настасьи Петровны и Степана Ивановича. Пропущен и ничем не восполнен важнейший этап в их духовном развитии.

Степан, например, в первой половине романа своеобразный и яркий человек. Весельчак, умный и смелый, он в значительной степени помог Настасье разобраться в ее душевных смятениях, в ее поисках веры и правды. Обличение святых монастырских отцов произошло при самом активном участии Степана, он же открыл глаза Настасье на проделки Евлампия. Из-за большой любви к жене мыкается Степан по свету, хотя раньше ее убедился, что бесполезное и никчемное это занятие. Во второй же половине романа Степан помельчал и потускнел. Уже прожив большую жизнь, свободно исходив едва ли не пол-Сибири, Степан вдруг начинает хлопотать о том, чтоб его не считали поселенцем, и от каждого нового начальства в период от двоевластия к гражданской войне требует документа о возврате ему «полных прав», на что Настасья Петровна ему резонно отвечает: «Эвона!.. Чего удумал! Да кто же здесь про то знает, что ты поселенец?» Да и в самом деле, в ходе крупных катаклизмов того времени бумажка эта о правах семидесятилетнего Степана выглядит довольно наивной. Степан словно бы поменялся с Настасьей местами, и не он теперь помогает ей понять текущие сложнейшие события, а она все предвидит, всем подсказывает, как действовать, что предпринять в первую очередь. Мы то и дело читаем: «Бабка Настасья… кликнула внучонка Павлушку и… тихо, по-заговорщицки сказала ему: везде одно толкуй — надо, мол, всех солдат поднимать против войны и против царя…», «Кузнеца Маркела застала бабка Настасья в его холодной кузнице: «Чего же вы, фронтовики, прячетесь по своим избам?..», «После разговора с бабкой Настасьей наибольшая группа фронтовиков еще раз собралась в кузницу Маркела». Мы то и дело узнаем, что «чует сердце» бабкино, о чем оно догадывается, всегда безошибочно и к месту. А вот почему умница Степан оказался таким недалеким, а бабка Настасья стала такой проницательной в конкретных политических вопросах времени, читателю не объяснено, и видит читатель, что в последних частях романа заняла бабка Настасья передний план по воле автора без глубоких для этого обоснований.

Но во второй половине «Бабьих троп» действуют другие, кстати, многочисленные герои. Это, прежде всего, солдат Фома Лыков, успевший организовать в Белокудрино совдеп и вскоре расстрелянный колчаковцами. Фома Лыков — фигура для советской литературы не новая, но в романе живая. Как только заговорил Фома, мы сразу его узнали:

«— Вот, товарищи, приехал я из города, от Совета депутатов, значит, и должен я вам объявить: буржуйское правительство Керенского пало!.. Сшиблено законным пролетариатом, который есть мозолистый народ — от станка и от сохи… Вот!..»

Фома малограмотен и руководствуется частенько в своих поступках «классовым чутьем», разъяснять не любит, да и не умеет, «Сказано: «Вся власть Советам!» Чего еще надо? Что тут не понять?» Он жестковато прям и строг, но честен, справедлив и этим привлекателен. Открытия характера нет, но есть новое свидетельство непосредственного участника революции: к большевикам шли представители широких народных масс, способные действовать решительно и разумно.

А рядом с Фомой живут и сражаются кузнец Маркел, самый уважаемый человек в деревне, Афоня-пастух, у которого «мошна пуста, зато душа честна», дегтярник Панфил — фронтовик и первый секретарь Белокудринского Совета рабочих и крестьянских депутатов. Тут же Авдей Максимыч, мельник и добровольный староверческий начетчик, жаждущий во всем справедливости, деревенский «чудак», который за помол брал самую малость, ребятишек грамоте учил бесплатно, а царя издавна называл антихристом; неизбежность скорого падения власти Колчака, укрепление Советов он убежденно доказывал священным писанием. К этим персонажам органично примыкают образы женщин — Маланьи Семиколенной, Прасковьи Пупковой и, естественно, Настасьи Петровны Ширяевой в лучших сценах произведения. Широко и разнообразно представлены деревенские богатеи, меньшевики и эсеры, предавшие интересы народа. В результате, казалось бы, хорошо известная по другим произведениям картина жизни сибирского крестьянства, его борьбы в годы гражданской войны дополняется новыми содержательными фактами, интересными образами; жизненный материал, легший в основание романа, богат и значителен, история родного края, особенно дореволюционного периода, передана с основательными и разносторонними знаниями, и освещена эта история на протяжении многих лет с верных позиций. Именно поэтому А. Фадеев, отметив в свое время существенные недостатки романа, скажет о нем: «Книга сохраняет значение до сих пор».