Александр Вампилов - Рассказы Страница 5

– Который час? – спросил он, вкладывая в свою интонацию большую дозу грабительского сарказма, за которым слышится, что хозяину часов, не имеющему высокоразвитого чувства времени, предоставляется возможность ответить на этот вопрос в последний раз. Но этот зловещий вопрос, который настораживал, приводил в растерянность, заставлял трусить всякого, кому он задавал его наедине, на Оленьку Белянину не произвел никакого впечатления. Это показалось ему странным. Между прочим, у Оленьки была та наружность, мимо которой нельзя пройти без зависти или без любопытства, и молодой человек не– ясно осознал, что ему было бы неприятно иметь такого голубоглазого врага.

– Без десяти пять, – любезно ответила она.

– Врут ваши часы, – решительно сказал молодой человек. – Снимайте их, будем чинить. И он сделал к ней шаг, но только шаг. Его остановил ее взгляд. В глазах ограбленных им людей он привык видеть страх, осуждение, презрение. Но девушка смотрела на него весело и с любопытством. Это было ново и неожиданно и так не предусмотрено практикой, что молодой человек растерялся.

– Вы что – странствующий агент часовой мастерской? – спросила она, улыбнувшись.

– Да, я… странствующий… – пробормотал он и неловко опустился на траву. Они молчали. Оленька с интересом продолжала его разглядывать. Этот молодой человек выглядел несколько необычно. Следы каких-то происшествий на лице придавали ему в ее глазах романтический оттенок.

– Неужели вы не нашли другого повода, чтобы заговорить со мной? – сказала она, продолжая улыбаться, и он понял, наконец, что предложение снять часы она принимает за шутку, а его считает честным человеком, и вдруг почувствовал себя во власти какого-то сложного непонятного состояния, которое делало его попытку снять часы у этой девушки попыткой страшно нелепой и несостоятельной. Она что-то говорила, что-то спрашивала, но прошла минута, прежде чем он стал понимать ее и отвечать на ее вопросы. Непосредственность была природной чертой Оленьки Беляниной. И они разговорились. Это был обычный для двух незнакомых молодых людей разговор, который состоит из шуток и отгадываний имен и рода занятий собеседников. Разумеется, этот разговор не мог быть для молодого человека приятным. Что Оленька студентка, стало известно быстро и легко. А он…

– И уж, конечно, вы не артист, – гадала Оленька. – Вы только что так грубо и так неталантливо пытались изобразить разбойника.

– Разбойника… – повторил он, – вы видели его когда-нибудь?

– Не видела, – самоуверенно отвечала она, – но представляю его лучше, чем вы. Он взглянул ей в глаза и улыбнулся. Может быть, потому, что в жизни ему приходилось редко улыбаться и невинная улыбка хорошо сохранилась у него с малых лет, у грабителя оказалась детская улыбка. Было это трогательно, как грустная любовь веселого юмориста, и Оленьку такая улыбка не могла не взволновать. Кроме того, она смутно почувствовала, что где-то близко около этого разговора бьется самое важное, самое сокровенное в этом человеке. Они отвели глаза, и оба, каждый по-своему, смутились.

– Какая это книга? – нарушил он паузу и протянул за лежавшей у ее ног книгой свою руку. Обшлаг рубахи скользнул к плечу, и тут Оленька увидела на его руке непринужденно начертанную каким-то опальным художником Венеру и одну из эпитафий – яркую грубую татуировку.

– Что это? – улыбка мгновенно улетучилась с ее лица.

– А это, – сказал молодой человек чужим голосом, – наколка. Я, между прочим, разбойник и есть. В горле пересохло, а ему захотелось вдруг говорить и говорить. Он взглянул ей в глаза. В них были страх, осуждение, презрение.

– Вам нужны часы? – проговорила она сухо. Он молчал. Через несколько мгновений послышался шелест травы под ее ногами. Шла она или бежала, он не видел. Он сидел на земле, опустив голову и беспомощно, как подраненная ворона крылья, расставив руки.

Девичья память

Альберт Дрынов, живой, модно одетый юноша, полвечера провертевшись вокруг Наденьки Накидкиной и протанцевав с ней два быстрых танца, изловчился проводить ее домой. Танцуя с Дрыновым и принимая из его рук свое пальто, Наденька молчала и только несколько раз неопределенно улыбнулась, что восприимчивый Дрынов истолковал так: «Вы мне нравитесь, но я вас совсем еще не знаю». Дорогой он выказывал все признаки скоропостижной влюбленности: старался заглянуть Наденьке в глаза, упражнял свои легкие глубокими вздохами и говорил не останавливаясь:

– …Вообще я против танцев ничего не имею. Если на то пошло, так и Ромео с Джульеттой на танцах познакомились. Это уж так заведено… Вы знаете, мне кажется, я вас где-то видел. Серьезно. Вы, наверное, учитесь где-нибудь? В институте? Девушка с вашей внешностью может смотреть на жизнь с легкой улыбкой. Лично я для вас бы все сделал… Вам, конечно, еще и двадцати нет. Можно сказать, возраст любви… Не бегите так. Послушайте, вы мне серьезно нравитесь. Меня поразили ваши глаза. Мне кажется, я уже видел эти глаза… Знаете, такое приятное и… возвышенное ощущение, даже мороз по шкуре идет. Я впечатлительный – я жениться могу. Вот до этого у меня никаких чувств: ни любить, ни радоваться – нехорошо даже. А сейчас в моей душе что-то вроде эпохи Возрождения, как это… э… Росинант. Да, Росинант! Я сам себя не узнаю. Вы не подумайте, что я это все так только говорю. Я гораздо серьезнее, чем вам кажется. Это я с виду только беспечный, а на самом деле у меня на душе, может быть, кошки скребут. Я чувствую, что и я могу всяких дел наделать, но знаете, мне не хватало стимула, э… предмета, который воодушевлял бы меня на что-то такое… Одним словом, я страшно рад, что встретил вас. Мне вас не хватало. Видимо, потому мне и мерещились ваши глаза. Мне сейчас даже удивительно – почему это судьба так медлила с нашей встречей… Вот мы идем с вами в первый раз, а мне кажется, что я уже сто лет здесь с вами ходил. Ваше имя… Но тут Дрынов вспомнил, что не знает еще имени этой девушки.

– Топор! – воскликнул он с раскаянием. – До сих пор я не знаю вашего имени! Но это от волнения. Простите… как вас зовут?

– Мы с вами знакомы, – сказала девушка. Весь монолог она неопределенно улыбалась, но теперь по лицу ее скользнула убийственная насмешка.

– К-как знакомы? – удивился Дрынов.

– Да так. Вы провожали меня с танцев два месяца назад. За это время вы хорошо сохранились, если не считать, что у вас отшибло память. Прощайте. И запомните – Ренессанс, а не Росинант. Я и в тот раз вас поправляла, – проговорила она холодно и свернула вдруг в большие каменные ворота.

Шорохи

Рассказ ночного сторожа

– Вам спичек? Пожалуйста. Чем я здесь занимаюсь?.. Да вот: кому спички понадобятся, кому время, кому, может, поговорить… Садитесь, вам, я вижу, не нужно точное, время. Видите напротив магазинчик? Так вот я в нем работаю. То есть не в нем, а около него. Я – ночной сторож. Для этого у меня все данные: возраст 64 года, борода 15 сантиметров, ружье 16-й калибр. Когда-то я работал в этом магазине продавцом, а теперь вот караулю… Но что это за работа! Мне даже немного совестно деньги получать. Еще ни разу не было ничего такого… Воруют-то днем! За пять лет сменилось семь продавцов. Вот сейчас опять новый. Молодой, вертлявый такой. Все ходит по магазину, насвистывает. Не зря насвистывает! Я его насквозь вижу. Наглый. Такие мало не берут. Не могу его терпеть. Вижу, что шаромыга, но нет у меня полномочиев. Надо мной, подлец, еще издевается. «Караулишь, – говорит. – Ну карауль, карауль…» Дескать, напрасный труд. А у меня нервы сдают и курок у ружья пошаливает. Все может быть. Я его спрашиваю: «Ты зачем, голубчик, в торговлю-то подался?» А он: «Я, говорит, стал продавцом потому, что не хочу загубить молодость в очередях». Я ему: «Скоро тебя уведут? И надолго ли?» Отвечает: «Ничего, вернусь – буду сторожем». Видали его? Возьми с такого! Вот… А ночью что ж… ночью тихо. Даже скучно как-то. Я уж хожу смотреть кинофильмы, есть забавные. Вот «Ночной патруль…», ну и другие. Хожу еще в суд слушать, да там все одно: растраты, разводы и хулиганство. А насчет разбоя, так это только рассказывают. Брехня, устное, так сказать, творчество. Все, что тут было такого за пять лет, так все эти протоколы собрали и выпустили недавно книжку. Как же – читал, читал… занятно… Ага! Уже час ночи… Этими часиками меня недавно премировали… Так я, пожалуй, сейчас лягу. Завтра рано вставать. Скамейка удобная и тулуп хороший – не жалуюсь. А что касается шорохов – я шорохов не боюсь. В них нет ничего сверхъестественного. А сон на свежем воздухе, я вам скажу, самый крепкий и самый здоровый.

На другой день

У маленького деревянного домика на скамейке в позе больного художника с известной картины Карнаухова сидел молодой человек. Поднятый воротник пальто наполовину скрывал его бледное лицо, которое выражало крайнее нетерпение и бесконечное отчаяние. В его глазах была сосредоточена грусть целого объединения начинающих поэтов-лириков. И если бы вы заглянули в эту минуту ему в душу, то вам стало бы неприятно. Дрожащими руками молодой человек полез в карман, закурил, но тут же с отвращением отбросил папиросу. «Даже курить не могу!» – с горечью заметил он. Ничего светлого его настроению не могло противопоставить мрачное осеннее утро. Почти задевая скелеты тополей, по небу ползли грязные лоскутки туч. В маленьких лужицах всхлипывал мелкий и нудный дождик. «Декорации для самоубийства, – думал молодой человек! – Вот люди торопятся по своим делам, у них отличное настроение – они хорошо позавтракали, им все легко и просто. А я? Вчера и мне было весело и легко. А сегодня – ужасно! Грудь давит, будто меня сунули под гидравлический пресс. Невыносимо! А ведь я мог себя вовремя сдержать! Не сдержал. Ну и поделом – околевай теперь!.. Но что же это?» Молодой человек в сотый раз взглянул на часы. «Где же она? Разве можно так мучить человека? Только женщина может быть так жестока и так небрежна. Знает ли она, что такое депрессия души и тела? Нет. Женщинам это недоступно. Чтобы понять меня, надо все это почувствовать. Конечно, ее это не трогает, ей все равно… Женщины равнодушны к страданиям других, они ничего никогда не сделают, чтобы хоть чуть-чуть облегчить их, и даже наоборот – любят злорадствовать… Она не торопится, ей плевать на то, что у меня рябит в глазах и трясутся руки. Но она еще меня вспомнит! И ей еще будет неприятно! Впрочем, может быть, ей будет уже все безразлично. Нет! Это настоящая инквизиция! Кто ей дал право так издеваться! О, как тяжело! Как ужасно… Что ж, я уйду. Еще минута…» Но здесь лицо его просветлело: он увидел ту, которую ждал с таким нетерпением. Он поднялся, облегченно вздохнул и быстро вошел в только что открытую толстой пожилой женщиной дверь под вывеской: «Пиво-воды». «Три пива!» – выкрикнул он на ходу.