Владимир Корнилов - Семигорье Страница 5

Батя не вмешивался в её заботы. С утра отправлялся в кузню, приходил к вечеру по-молодому нетерпеливый, отмывался под рукомойником, торопил с обедом. А ел не спеша. И, отобедав, не тянулся, как бывало при матушке, взять в руки свой плотницкий или столярный инструмент. Ставил на колено гармонь и, поглядывая на Капку особенным, веселящим её взглядом, наигрывал почти забытые Васёнкой простенькие песни.

Капка к ночи оживлялась, вытаскивала из печурки карты, подсаживалась к бате, стеснительно похохатывая, играла с ним в дурака. Батя, радуясь Капкиному оживлению и совестясь Васёнки, звал:

— Полно тебе суматошиться, повеселись иди…

— Вы играйте, играйте, батя! — успокаивала его Васёнка. — Я уж пошью да вот Витеньке носки поштопаю. На вас-то и глядеть лягко!..

Васёнка догадывалась, что батя и Капка томятся, ожидаючи, когда все лягут и в избе погаснет свет. Сидела недолго, откладывала шитьё, стелила себе и Машеньке одну постель, провожала на печь Витьку и Зойку, гасила висящую под потолком лампу. Тихо ложась рядом с Машенькой, мысленно велела Витьке и Зойке поскорее заснуть.

Неуступчивый братик вообще был её заботой. Сызмала не терпел, когда его принуждали. Что надобно — делал сам: латал крышу, готовил дрова, новил изгородь. Васёнка знала норов братика и направляла его, не задевая обидчивого сердца. Выбрав минуту, она, лукавя, говорила Зойке:

— Ты, гляди, не очень-то торопись на дворине. Вчерась чуть ногу не повывернула — ступеньки совсем гнилые…

Васёнка учила Зойку, а сама наблюдала Витьку: он поднимал глаза над книгой. Васёнка прятала улыбку, а через день-два легко и быстро сбегала в дворину по крепкой новой лесенке.

В натопленной тёмной избе Васёнка тихо лежала, прижимая к себе худенькое тельце Машеньки, старалась не слышать, как батя милуется с Капкой, перебирала в уме завтрашние заботы, про себя говорила с Витенькой: «Не мирный ты у нас, братик!.. Так прошу тебя — будь, братик, добрее! Вижу я, как не по душе тебе Капа. А что поделаешь? Ты батю жалей. Кто сердцем-то одинок, ой, худо тому! Отошёл бы ты сердцем братик. И мне бы полегчало… Пошто вот не спите, перешёптываетесь?! Это вот худо! Угрелись на печи — и спите!..»

Васёнка засыпала последней, когда позатихшая изба наполнялась посапыванием, посвистом, сытым батиным храпом. А в заплывшие льдом окна ломил ранний в этом году мороз, и рамы потрескивали, как крыльцо под тяжёлыми шагами.

Капка незаметно перестала ходить на птичник — с кем-то договорилась, подыскала себе замену — и теперь помогала по дому: то приберётся, то сходит по воду, то устроит постируху. Однажды утром, расчёсывая гребнем волосы, недовольно поглядывая в зеркало на своё помятое сном лицо, попросила:

— Ты бы, Васёнка, лук с печи убрала. Не больно глядеть-то с постели…

Васёнка подивилась Капкиной душевной тонкости, но лук перевесила.

Однажды в вечер Капка перехватила из её рук валёк и на глазах у бати начала катать по столу чистое бельё. Вальком она работала не в силу, зато плечами да крутыми боками поигрывала, как на танцах. Васёнка, качая головой, смотрела из-за печи на Капкину забаву: не думала, что и в таком простом деле может быть свой расчёт.

А батя играл свои песенки, поглядывал на Капку затуманенными глазами. Вдруг убрал с колен гармонь, раскинув руки, пошёл к Капке, хватко трепанул её бок. Капка будто ждала: бросила валёк, повернулась в батиных руках, опустила глаза.

— Гляди сам, Гаврила Федотович, — молвила Капка. — В дому нас шестеро. А дом об одну комнату. Горенку отгородить бы!..

Батя на лоб взметнул косматые брови, правой рукой ухватил левое ухо, скосил глаза на Васёнку.

— И то, сделайте, батя! — даже обрадовалась Васёнка. — Покойнее вам будет!

Батя отгородил горенку, не пожалел досок, что припасал и сушил для столярных работ. Сделал всё, как надо, плотно, крепко, даже собрал и навесил дверь. Только лежанку, где спали Витька и Зойка, почему-то досками не зашил.

А Васёнке покоя не давал этот открытый простенок. По утрам она с тревогой заглядывала Витеньке в глаза, старалась по взгляду отгадать, не слушают ли они с Зойкой по ночам чего нехорошего. Истомившись однажды, сказала весело, чтоб, не дай бог, не подумал плохого:

— Давайте-ка, братик, сами довершим бате горенку!

Витька понял её, притащил струганных досок, возился долго, но отгородил лежанку от Капкиной комнаты. И по тому, с какой готовностью он это сделал, с какой силой всадил последний гвоздь в отгородку, Васёнка поняла, что братик ведает больше, чем она думала.

Из города Капка привезла голубую железную кровать с сеткой. В горенку втаскивали её частями и там собирали. Кровать блестящими шарами, которые Капка тут же надраила мелом и шерстяным носком, упёрлась с одной стороны в стену, с другой в печь. Довольная Капка положила на кровать два пуховика, четыре подушки, застелила синим, как январский снег, покрывалом.

Васёнка возвратилась домой, разгорячённая морозом и работой, когда Капка тащила на поветь старый лежак.

— Ну-ка помоги! — озабоченно сказала Капка. — Тоже мне ложа — тяжелыпе морёного бревна!

— Пошто убираете, Капа! — удивилась Васёнка. — Спать где будете?!

— Кровать купила. Новую. — Капка нетерпеливо мотнула головой, призывая помочь. Васёнка с готовностью ухватила край лежака и только потом, когда они втащили его на поветь и втиснули в бок, где была всякая рухлядь, и Капка, торопясь, ушла в дом, Васёнка поняла, что бросили они на поветь матушкин лежак.

Память о матушке нет-нет да и прихватывала болью Васёнку. Знала она, что батя не ходил к матушке на могилку даже в поминальный день, светлую и печальную радуницу. Переживала, а корить батю не смела: Капитолине не по сердцу были разговоры о матушке. И Васёнка в себе терпела боль, чтобы ненароком не порушить улаженную в доме жизнь.

А тут одна, на холодной повети, с собой не совладала. Сорвала с головы платок, опустилась на край лежака. Увидела тут же, среди старых половиков и рассохшихся кадушек, матушкин сундук с раскрытым замком, ухват с колечком на черенке, самый ловкий, обласканный её руками, теперь поломанный и брошенный, лапти-сироты, на мочале свисающие с гвоздя, плетённые матушкой и матушкой не доношенные, и слёзы ожгли глаза.

Закрыла лицо ладонями, клонилась к лежаку, шептала:

— Господи, да что это такое! Будто не было матушки. Будто не матушкой дом ухожен, будто не она была хозяйкой! Из дома уносим — саму память гоним. Да что же это такое, господи! У бати глаза и сердце застлало. А я-то что матушку гневаю?! Да что же это, неужто в своём доме распорядиться не могу? Вот-ка возьму лежак да и внесу в дом! — Васёнка, удивляясь собственной решимости, заторопилась. — Вот сейчас возьму и снесу и накажу всем, чтоб не трогали!

Васёнка вытерла глаза, поднялась, даже ухватилась за гладкие, словно восковые, доски лежака. И тут поняла, что матушкин лежак ей не под силу. Нет, она могла бы позвать Витьку, Зойку, вместе снесли бы в дом и поставили лежак, и она спала бы на нём, успокоенная памятью о матушке.

Другое чувствовала Васёнка — не под силу ей через себя переступить, не под силу поперечить Капке, не под силу самой порушить в дому хоть и не весёлый, а всё же лад. «Простите меня, матушка, — руки Васёнки ослабли. — Не можу я так. Я потом. Я по-доброму! Я улажу с Капой. Вы сами, матушка, говаривали: доброе сердце добром осиливает…»

Васёнка платком утёрла глаза, спустилась в дом, открыла дверь и ахнула: в доме — война! Братик Витька прижимал к себе этажерку для книжек, а распалившаяся Капка вырывала этажерку из его рук.

— Капа! Витенька! — в отчаянье закричала Васёнка. — Что делаете?!

Капка отпустила самоделку, широко расставила локти, пошла к Васёнке.

— Скажи ему, скажи! — кричала она, кулаком тыкая в сторону Витьки. — Хозяин объявился! Что ни возьму — его! Полку хотела в горенку перенесть, так он меня чуть не прибил… — Капка всхлипнула и заслонила передником глаза.

— Братик! — Васёнка смотрела с укоризной. — Неужто пожалел!

— Не пожалел! А в каждом доме свой порядок! — Витька, бледный от пережитого волнения, поставил этажерку в угол, настороженно щурясь и раздувая ноздри, собирал сброшенные на постель книги.

— Успокойтесь, Капа, — попросила Васёнка. — Всё уладится!

Она подула на замёрзшие пальцы, стала расстёгивать шубейку. Капка тяжело дышала. На её возбуждённое лицо наплывали красные пятна. Она наклонила голову, морщила низкий лоб, заросший на висках жёсткими волосами.

— Всё уладится, Капа, — сказала Васёнка, улыбкой стараясь смягчить Капитолину.

Капка вдруг притихла, оправила на себе платье, тяжёлыми шагами ушла в горенку.

Вечером Васёнка словила на дворе Витьку. Оставила на земле фонарь, ухватила за борт старенькой, уже тесной ему стёганки, из рукавов которой почти до локтей торчали его худые руки, и, тревожась предчувствием идущей в дом беды, заговорила: