Исаак Гольдберг - Сладкая полынь Страница 5

Черный мужик смеется. С черным мужиком смеются остальные.

Усмехается Ксения. Но тает ее усмешка и строгим и тревожным становится лицо, когда веселоглазая, светловолосая баба, сидящая против нее, громко спрашивает:

— А ты, Ксёна, в каком таком сахозе живала? Долго ли?..

Павел ухватывает этот вопрос, настораживается, украдкой глядит на Ксению. Но она берет шаньги, сует их, не глядя, Павлу и озабоченно торопит:

— Ешь, Павел... Время-то пошто без толку провожать?..

И вопрос любопытной женщины остается без ответа.

День уходит. Сползаются тени из-под кустов, стелются по покосам, гладят несворошенные ряды пахучих умирающих трав. С полей в деревню тянутся наработавшиеся, уставшие косцы. На вспыхивающем небе алыми полотнищами играет закат.

Павел, покачивая косою на плече, идет следом за Ксенией. Усталые ноги бороздят по тропинке; взрывается легкая пыль и неуловимо сверкает на закатных огнях.

У самою дома, у Ксеньиных огородов, когда нужно перелезать через изгородь, Павел спрашивает:

— Ты давеча, Ксения Михайловна, про совхоз помянула... В работницах, что ли, была там?

Ксения молчит. Она перелезает ловко и опрятно через прясло, берет свою литовку, туес, оправляет подол. Прежде, чем идти дальше, говорит:

— Я по чужим людям много пожила... Об этом нечего разговаривать... Это ни к чему... Думаешь, сладко мне было с этим лицом домой ворочаться?.. Обвыкла я в чужих людях...

— Где это тебя? — осторожно, опасливо ведет свое Павел.

— Глаз-то?! — загорается Ксения. — Про беду мою хошь разузнать?! Белые это. Гады!.. На линии...

Но, спохватываясь, словно припомнив свое что-то укромное, затаенное и выношенное, Ксения сразу обрывает, круто отворачивается от Павла и быстрее идет к дому по меже, в густом картофеле. Густая, темная ботва цепляется за ее ноги, удерживает ее; она легко вырывается из влажных и ползучих пут.

Молча доходят они оба до дверей.

Павел складывает косы под поветью, Ксения с крыльца кричит ему:

— Завтра на дальнее поле поедем. К калтусам...

— Ладно...

В воскресенье вечером у сельсовета золотые огни самокруток и мерный говор отмечают ровную неторопкую беседу. С деревни сошлись поговорить мужики, поймали председателя и пытают его о всякой всячине.

Афанасий Косолапыч громоздится на перильцах крыльца и озорно заводит председателя. Афанасий с утра сковылял на заимку, на заимке повстречал самогонщиков, угостился по-хорошему, потом на пути в Верхнееланское поспал в ельнике, а теперь куражится с полпохмелья:

— Ты, Егор Никанорыч, заводи, шуруй в волость, пущай они там супонь подтянут!.. Пошто карасину мне мало отпутают? Никак мне несподручно клопов впотьмах давить... Вали, действуй, ты начальство!..

Мужики лениво смеются. Егор Никанорыч выколачивает трубку о ступени и кряхтит:

— Совсем мужиченко скопытился! — пренебрежительно говорит он мужикам: — Никакого резону не понимает: почем зря карасин жгет и никаких толков...

— Я всякие толки понимаю! — пыжится Афанасий. — Я по летнему делу все присутствие на себе держу!.. Это понимать надо! А что касается карасина, так подай по плепорции — и не шабаршись!..

— Помолчи ты, Косолапыч! — вяло говорит кто-то снизу. — Чисто грохот, никакого удержу.

— Я те загну — Косолапыч! — ворчит Афанасий. — У меня имя-величанье православное имеется.

— Ну и молчи!

— Ну и молчу!..

Среди наступившего не надолго молчания раздается голос председателя:

— Как бы, ребята, промашки не вышло с налогом.

— А што?

— Опять какая-нибудь заваруха? Опять, рази, по-новому?

— Нет. Заварухи никакой. Только оногдысь в волости прижимали, чтоб никакой утайки и, значит, своевременно.

Мужики на крыльце и возле него шевелятся. Огоньки прыгают. Гуще трубочный махорочный дым.

— Эвон какие удалые! Хлеб-то ешо на корню без малого, а они там: без утайки! Умники, разумники!

— Это ни к чему, што на корню. Вы такие издашны, вы своего не пропустите; ямы-то, поди, позапрошлогодние в исправности?

Язвительный голос в темноте хлещет остро, берет за живое. Мужики бурлят, некоторые встают со ступеней, оборачиваются на голос, шумят:

— Ямы-ы!.. Ты ямами не попрекай!

— Колды нужно было, так и по ямам прятали. Сам, поди, тоже прятал!

— Обязательно! Куды больше?! Он не хуже других...

— Я против закону никогда не перечил...

— Конечно! Ты — известный праведник!..

— Оттого и в волость к камунистам шляешься... Чтоб, значит, поближе к начальству.

Председатель кряхтит, отхаркивается, покрывая перебранку, кричит:

— Мужики! Ребята! Да не гыркайте вы!.. Чо, на самом деле, орете? Рази мужик неправду толкует?.. Прятали — это раз. Ну, и есть опасенье, чтоб и нонче не прятали... Конечно, было бы вам упрежденье, а там как хотите...

— Слыхали!.. Ладно!

— Когда ешо будет. Надоест, поди, об этом глотки драть...

Опять стелется молчание. Густой пахучий вечер молчит. Здешнее молчание тонет в ясности и покое вечера.

Перед тем, как расходиться мужикам, Егор Никанорыч, председатель, мимоходом роняет:

— Тут ешо Ксения Коненкина жалобилась. Находит для себя обиду в пае...

— Какая ешо обида? — снова вспыхивают мужики.

— Как обчество выделило, так, значит, и ладно.

— Она незнамо где шлялась кою пору, а земле, рази, пустовать?

— Об чем разговор: дадено ей по положенью, ну и нечего мир мутить!

— Да это я так, к примеру, — вяло успокаивает Егор Никанорыч. — Конечно, как обчество положило, менять не будем... Только, пожалуй, пойдет она в волость, а то, может, и до городу дотакнется...

— Ну и пушай!..

— Ее дело!..

К крёстной, к Анне Васильевне, на огороде подходит Потаповна, черная прямая старуха, опирается на изгородь, говорит:

— Чего это, Васильевна, Ксёнка твоя, чай, полным хозяйством обзаводится?

— Не пойму я, — недоумевает крёстная, — об чем ты толкуешь?

— Кака ты непонятливая, — морщит усмешкой изборожденное старостью темное лицо свое Потаповна. — Парня-то приблудящего совсем к себе прикрутила, говорю, аль на время?

Брови у крёстной сбегаются, вздрагивают гневно губы:

— Побойся ты бога-то, Потаповна? Чего говоришь?..

— А я что говорю? — удивляется старуха и прячет хитрость в выцветших глазах. — Что люди, то и я!

— Да и люди зря треплют языками... Павел у нас работник, человек временный. Сегодня поработал, а завтра, глядишь, и нету его.

— Ну, давай бог, давай бог! — смиренно вздыхает Потаповна и отлипает от изгороди, уходит.

Крёстная Арина Васильевна смотрит ей вслед, крутит головой и вздыхает.

Но она подавляет вздохи и уходит в неотложную, не ждущую работу.

А вечером, когда сон готовит свое мягкое бездонное ложе, когда Павел после ужина уходит на поветь, крёстная не укладывается на своей лежанке, снова вздыхает и тихо окликает Ксению:

— Слышь, Ксена, что люди-то стали болтать?

Ксения, сбросив с себя исподницу, в одной розовой рубахе, теплым пятном мерцая в полутьме, быстро оборачивается, настораживается:

— Об чем?

— Об тебе, девка... Давеча Потаповна про тебя с Павлом наветки сплетала. Судят, говорит, люди про вас дурное...

— Людям рта не заткнешь! — зло говорит Ксения и в голосе ее холод. — Люди всякое могут наплести.

— Я и то толкую! — подхватывает крёстная. — Языки-то долгие... Только... — крёстнин голос делается вкрадчивей и глуше: — ты ба, Ксена, ежели што, поопасилась...

Ксения молчит, потом сухо, невесело смеется:

— Эх, крёстная!.. Ну, ладно...

Устало, протяжно вздыхая, Арина Васильевна укладывает кости на покой. Ксения садится на постель, обхватывает колено руками, сцепляет пальцы. Застывает без сна.

Ночь плывет мягкая, сосредоточенная, неторопливая. Сквозь щели в ставнях вливаются в душную избу серебряные нити. Вливаются и тают в рыхлой тьме. По стенам, по потолку мелкие шорохи и трески. И, покрывая их, мерный негромкий храп спящей Арины Васильевны.

Ксения застывает, кутается во тьму; в сонной тревоге избы, сцепив пальцы на теплом колене, холодеет и борется с мыслями.

И мимо многих горячих и тревожащих мыслей своих проносится мысль о бабьем одиночестве своем, о невыплаканных слезах, об обидах, которые еще будут.

В рыхлой тьме полнее тают вползающие через щели ставней тонкие светы; рыхлая тьма светлеет: ночь проползла ровный и отмеренный путь свой и повернула к рассвету.

Ксения выпрямляется, потягивается всем телом и ложится на постель, чтоб урвать кусочек ночи и сомкнуть не надолго глаза.

Утро встречает ее, как всегда, крепкой, сильной, готовой к жаркому, томливому труду.

Утром, еще покуда не пришел к завтраку Павел, она говорит крёстной:

— Я, крёстная, так думаю: сама я себе хозяйка! Своей волей живу. Пущай люди свои беды расхлебывают, я сама со своей управлюсь!..