Валерий Осипов - Факультет журналистики Страница 5

Не задержался Пашка и около пятого подоконника, где верзила-самбист Леня Цопов с исторического факультета, имевший два прозвища — Бульдозер и Стегоцефал, — рассказывал о недавно закончившемся первенстве мира по самбо. Леня входил в сборную страны и только что вернулся из Парижа. На нем был умопомрачительный зелено-желто-бело-малиново-голубой свитер.

Леня самозабвенно рассказывал о том, как он чуть было «коротко» не познакомился на Монмартре с одной невероятно шикарной девчонкой и как она приходила на все дни соревнований, в которые он работал на ковре, как они чуть было не «прошвырнулись» с ней ночью по Елисейским полям и только чувство дисциплины заставило его отказаться от этой многообещающей прогулки. Леня врал красочно и выразительно, но его увлекательный рассказ никто не слушал. Все смотрели только на свитер, и, таким образом, великая жертва, которую Леня принес во имя торжества спортивной дисциплины над минутными увлечениями сердца, осталась никем не оцененной.

Не стал Пашка задерживаться и около шестого подоконника, где в застиранных брезентовых штормовках и тяжелых, как кандалы, горных ботинках стояли люди с лицами изможденными и суровыми от тягот походной жизни — туристы и альпинисты. Но около седьмого подоконника студент Пахомов остановился. Все дело было в том, что седьмой подоконник издавна считался местом сборища университетских футболистов и хоккеистов.

Из всех университетских футболистов Пашке Пахомову больше всего импонировал мастер спорта Леве Капелькин. Не существовало во всем мире спортсмена, который был бы ниже его ростом — Лева Капелькин был самым маленьким футболистом на всем белом свете. В университете Лева официально числился на юридическом факультете, но столько воды уже утекло с тех пор, когда он в последний раз засыпался на экзамене по историческому материализму, что считать себя студентом в этих запутанных обстоятельствах мог только такой выдающийся и жизнерадостный человек, как мастер спорта Лева Капелькин.

Пашка хотел постоять около седьмого подоконника подольше, но в это время кто-то тронул его сзади за плечо. Пашка оглянулся. Перед ним топтался биолог Люсьен, который, впрочем, охотно откликался и тогда, когда его называли просто Гаврилой.

— Здорово, — улыбаясь, протянул Люсьен Пашке руку.

Пашка тоже улыбнулся и пожал шершавую люсьено-гавриловскую ладонь.

— Пошли? — кивнул Люсьен головой в сторону дальнего конца коридора.

— Пошли, — согласился Пашка и, выбравшись из толпы приверженцев футбола, зашагал рядом с Люсьеном-Гаврилой, уже нигде не задерживаясь, в дальний конец коридора, где около последнего подоконника собиралась так называемая «хива» — самое демократическое и самое «дикорастущее» детище кафедры физического воспитания и спорта, ее запорожская сечь и кубано-урало-амуро-донская казачья вольница одновременно.

И пока Пашка Пахомов и Люсьен-Гаврила идут к последнему подоконнику, самое время дать некоторые объяснения по поводу происхождения термина «хива», который, конечно, никакого отношения к ныне здравствующему среднеазиатскому городу Хиве абсолютно не имеет.

…Впервые слово «хива» на кафедре физкультуры произнесла Нонка. Однажды часов в десять вечера Нонка шла со своего химического факультета мимо окон спортивного зала, выходящих на улицу Герцена. Окна были ярко освещены, в открытые форточки доносились крики яростной спортивной схватки, слышались характерные звуки дриблинга — ударов баскетбольного мяча по полу, когда кто-то из игроков ведет мяч рукой по площадке.

Нонка удивленно остановилась. Никаких официальных соревнований по ее сведениям — а Нонка знала расписание всех соревнований на кафедре физкультуры и спорта наизусть — сегодня быть не должно.

Тем не менее крики из окон и удары мяча по полу продолжали раздаваться, а топот ног игроков, напоминавший грохот копыт бизоньего стада, гонимого первобытными охотниками к обрыву, неуклонно нарастал.

Нонка, конечно, не могла позволить себе пропустить какое-либо университетское спортивное мероприятие даже в десять часов вечера. Обогнув здание старого клуба МГУ на улице Герцена, она прошла мимо молчаливой фигуры Михаила Васильевича Ломоносова со свитком-шпаргалкой в руке и поторопилась на кафедру физкультуры.

Взору ее представилось странное зрелище. По баскетбольному залу метались От кольца к кольцу несколько разноцветных и разношерстных личностей, одетых в майки, рубашки, свитеры, гимнастерки, трусы, шаровары, брюки, галифе (одна из личностей была облачена даже в нечто смахивающее на кальсоны).

Нелепые фигуры, сталкиваясь, падая, размахивая руками, цепляясь друг за друга ногами, усиленно делали вид, что играют в баскетбол. На самом же деле это было похоже на что угодно, только не на баскетбол. Мяч пересекал зал в самых разных направлениях, ударялся в потолок, стены, в спортивные снаряды, попадал в лица и головы играющих, а иногда, выпав из чьих-либо рук, просто катился по полу, и тогда игроки всей сворой тоже бросались на пол и, давя, лягая, царапая, а может быть, даже и кусая друг друга, продолжали свой дикий коллективный поединок уже в партере.

Время от времени кто-нибудь из сражающихся, напрягая до предела свои снайперские возможности, судорожно швырял мяч в сторону кольца. Игроки собачьими взглядами провожали бросок, а когда мяч, отскочив от стены, возвращался на площадку, всей кучей бросались на него, и псевдобаскетбольное побоище продолжалось.

Несмотря на то, что ни одно из существующих правил игры не соблюдалось, на площадке имелся даже судья. Это был аспирант экономического факультета Костя Хачатуров, страстный болельщик всех видов спорта вообще, и баскетбола в частности. Во рту у Кости воинственно торчал свисток, из которого он то и дело извлекал заливистые трели.

…Мяч, непонятно каким образом вырвавшись из общей свалки, ударился в щит и оказался в корзине.

Хачатуров засвистел и показал рукой, что мяч засчитывается.

— Двести шестнадцать на сто девяносто четыре! — торжественно объявил Костя счет,

— Сколько, сколько? — испуганно переспросила Нонка.

— Двести шестнадцать на сто девяносто четыре, — гордо повторил Костя.

Нонка задумалась. В нормальном баскетбольном матче счет обычно не превышал семидесяти — восьмидесяти очков…

— Сколько же они тут играют? — спросила Нонка.

— Четыре часа, — ответил Костя, — в шесть начали.

— Хива, — произнесла Нонка историческое слово.

— Что-что? — переспросил Хачатуров, словно предчувствуя, что присутствует при рождении великого термина.

— Хива, — многозначительно повторила Нонка, не утруждая себя разъяснениями.

— В каком смысле «хива»? — заинтересовался Костя,

— А в таком, — снизошла наконец до объяснений Нонка. — Разве это баскетбол? В бронзовом веке уже так не играли.

— Ну, это ты напрасно, — запротестовал Хачатуров, — ребята просто дико преданы баскетболу. А в секцию заниматься не пускают. Подготовочки, говорят, физической не хватает. Вот они и тренируются на общественных началах. Осваивают, как говорится, азы баскетбольной техники.

На войне Костя Хачатуров потерял руку. Путь в большой спорт по этой невеселой причине был закрыт для него навсегда. Но Костя до самозабвения— вплоть до забвения всех своих прямых аспирантских дел — любил все то, что так или иначе имело отношение к «малому» спорту, то есть спорту на общественных началах. Его хлебом не корми, но только поручи организовать какой-нибудь лыжный кросс первокурсников, или туристическую вылазку преподавателей, или шлюпочный переход аспирантов. Он был прирожденным организатором всякого спортивного процесса вообще, неукротимым общественником и бескорыстным педагогом одновременно и всегда охотно судил всякие дворовые игрища и первенства, помогал доставать бесплатный спортивный инвентарь или безвозмездно арендовать стадионы и бассейны для всевозможных студенческих соревнований.

3

Пашка Пахомов приобщился к «хиве» три года назад, в середине первого курса. Тогда он был на распутье — крутая метаморфоза, которая стряслась с бывшим школьным отличником и золотым медалистом Павликом Пахомовым на границе средней и высшей школы, неожиданно забросившим занятия и лекции, раскручивала Пашку в совершенно неведомом даже ему самому направлении. Он поругался с однокурсниками, рассорился с лучшим своим другом комсоргом группы Тимофеем Головановым. Его тут же обвинили в противопоставлении личности коллективу — формулировка Тимофея Голованова — и начали прорабатывать и склонять на собраниях. Вокруг Пашки образовалась пустота.

На первом курсе, посещая академические занятия по физкультуре, готовясь вместе с однокурсниками к сдаче норм ГТО, Пашка впервые обнаружил существование на кафедре физического воспитания и спорта особых, ни на кого из его однокурсников не похожих людей. Здесь не было разделения студентов на курсы и факультеты, а такие слова, как, например, «лекция» или «семинар», вообще произносились очень редко. Студенты, аспиранты, преподаватели, доценты и даже доктора наук (Курдюм, например), сидели рядом на подоконниках, непрерывно острили, хохотали над каждой удачной шуткой, играли друг с другом в шахматы, «обзванивали» вовсю своих противников, не обращая никакого внимания ни на разницу в возрасте, ни на то, что ты, скажем, всего лишь навсего второкурсник, а напротив тебя сидит за шахматной доской почтенный член-корреспондент, давно уже избранный в какую-нибудь королевскую академию.