Нотэ Лурье - Степь зовет Страница 5

«Коллектив… Все Хонця мутит, чтоб ему провалиться. Э, ничего они со мной не сделают…»

Он снова саданул кобылу в живот, и она пошла спотыкающимся галопом.

Этой ночью, когда Хонця стоял на выгоне, гнедая, страшно отощавшая, ковыляла среди перевернутых пустых яслей. Она часто опускала большую, мосластую голову, тыкалась мордой в сухой кизяк, в котором копошились черные жучки, обнюхивала его дрожащими, липкими ноздрями и, прихрамывая, переходила на другое место.

Еле перебирая ногами, она доплелась до пустого корыта. Ее желтые зубы бессильно стучали по сухому дереву, черная нижняя губа моталась, как тряпка. Так она стояла довольно долго, пока не задремала.

Вдали, в полувысохшем заболоченном ставке, заквакали лягушки; их унылые голоса тоскливо отдавались во всех закоулках ночного хутора. Гнедая тяжело тряхнула костлявой головой и пустила сквозь зубы вязкую струйку слюны.

Кваканье лягушек, должно быть, напомнило ей о зеленых ночах, о запахе чабреца на травянистом лугу, о ячменной соломе и отрубях. Она шумно вздохнула, понюхала вокруг, но не нашла ни травинки, ни соломинки.

И вдруг до ее слуха донесся странный рокот и стук. Гнедая вздрогнула всем телом, шарахнулась от корыта и наставила уши.

Вместе с тарахтением жаток из ночной степи несся аромат скошенных колосьев и свежей травы. По черной губе кобылы потекла слюна, живот еще больше запал. Острый запах сжатых колосьев и конского щавеля сводил ее с ума.

Гнедая тяжело мотнула головой и пустилась вскачь по конюшне. Она металась среди пустых яслей, била задними копытами глиняные стены и отчаянно, жалобно ржала.

Лежа на своей широкой деревянной кровати, Юдл Пискун услышал грохот в конюшне. Он поспешно сунул голые ноги в сапоги с низкими, широкими голенищами и без штанов, в одних полосатых подштанниках, накинув на плечи бурку, вышел в сени. Там он зажег жестяной фонарь и отворил дверь в конюшню.

Гнедая повернула голову, избоченилась и с коротким приветственным ржанием побрела к Юдлу. Дрожащими голодными ноздрями она обнюхала полы его бурки, словно надеялась найти там горстку овса, клочок свежей травы или хотя бы сухого бурьяна, влажным языком лизнула хозяину руку и снова тихо, сдавленно заржала.

Юдл, в бурке и полосатых подштанниках, исподлобья, прищуренным глазом, смотрел на кобылу.

— Все еще не окочурилась? Будь ты проклята! — Он сплюнул, прикусил нижними зубами кончик тонкого уса и ткнул гнедую кулаком под морду. — Холера сопатая! — прошипел он.

Гнедая слегка отодвинулась, глаза ее помутнели и наполнились слезами. Потом она опять шагнула к Юдлу, шумно задышала. Вытянув шею и шаря по земле передним копытом, она пыталась достать хозяина языком.

Юдл Пискун неторопливо отошел в сторону, поднял с земли увесистый кол, служивший засовом, и, примерившись, с размаху саданул кобылу по животу.

— Куды, стерва, куды прешь, провалиться тебе! Кожа да кости, а никак не околеет, душу выматывает…

Все эти дни у него было неспокойно на сердце. Он не находил себе ни места, ни дела, все наведывался в конюшню с надеждой, что кляча уже околела. Мало ли что может случиться, а она, падаль этакая, все жива да жива, прямо хоть плачь… Он ее придушил бы, но у прежней, у пегой, остался след, и он чуть не попался. Юдл закусил ус, пригнувшись, метнулся за гнедой и опять ударил ее колом по брюху, по самому чувствительному месту.

Кобыла судорожно затряслась, нелепо брыкнула задними ногами и упала на бок, вытянув худую шею.

— Сил моих нет… — тяжело сопел Юдл, подтягивая подштанники, сползавшие с худого, волосатого живота. — Вставай, ты! — Он ткнул носком в лошадиный бок. — Подымайся, падло!

Гнедая с жалобным стоном задрала голову. Прямо над ней свешивались со стропил свежие лошадиные кожи с отрезанными хвостами…

Хонця в последний раз посмотрел на степь и, сжимая в руке кнутовище, медленно повернул к хутору. Тракторы ушли в лощину, вся степь погрузилась во тьму. Сухо шуршали колосья, набегая на бурьяновские взгорки.

У ограды, со всех сторон окружавшей двор Юдла Пискуна, Хонця внезапно остановился. Оттуда доносился странный шум.

Хонця с минуту стоял, прислушиваясь, потом вошел во двор. Он обогнул низенькую мазанку, которая смотрела на улицу одним-единственным узеньким окошком, пряча остальные на задворках. Двор кругом зарос кустиками горькой полыни, цеплявшейся за Хонцины голые ноги.

Шум доносился из конюшни, пристроенной впритык к дому.

Хонця подошел к запертой двери и приложил ухо к щелке между досками.

В конюшне кто-то глухо храпел и бился.

Под самой стрехой было узкое оконце — глазок. Ухватившись за скобу, Хонця подтянулся и заглянул внутрь.

Посреди конюшни с здоровенным колом в руках метался Юдл. Он был похож на большого черного петуха. Вдруг, не выпуская из рук дубинки, он повернулся к наружной двери, точно почувствовал на себе чужой взгляд. В конюшне тотчас стало темно.

Хонця соскочил на землю и постучал. Никто не откликнулся. Через минуту из мазанки показался Юдл. Став на высокий порог, он оперся затылком о притолоку.

— Ты что, заблудился или ко мне таки завернул? — спросил Юдл, беспокойно косясь на Хонцю.

— Что это у тебя там? — Хонця показал кнутовищем на конюшню.

— А, гори она огнем! — неожиданно раскричался Юдл. — Целую ночь стучит и стучит. Я вхожу, а кобыла лежит вся мокрая. Ласка ее донимает. Повадилась ласка в сарай! Замучила кобылу… Я уж тут ее гонял, гонял…

Напав на эту выдумку, Юдл приободрился, подошел к Хонце и взялся за кнутовище.

— Ну? Холодновато, а, Хонця? — спросил он вкрадчиво, поежившись. — Заходи, согреешься, пропустим по капельке, а? — Он доверительно подался к Хонце. — Нет? Вашему брату нельзя? Ну, на нет и суда нет. Ты мне только скажи: будет коллектив или нет? Смотри же, меня в первую голову… Что это я хотел сказать… Оксман захапал сад, а мы молчим? Возьмись за это, Хонця, возьмись как следует. — И он подмигнул левым глазом.

Ничего не ответив, Хонця выдернул из его рук кнутовище и ушел.

«Не нравится мне этот тип. Всегда у него все на запоре, окна занавешены, — размышлял он, идя по улице. — Хитрая душонка! Что-то больно часто меняет он лошадей. Думает, это прежнее время, когда он мухлевал на конских ярмарках. Врешь! Может, кто и не знает, но я — то помню… Мне ты зубы не заговаривай… Посадили тебя на землю — работай, сукин сын! Работай, как все, и не валяй дурака… Ласка к нему повадилась… Надо все-таки наведаться сюда ночью, так это, без стука в дверь, да посмотреть, что там за ласка у него в конюшне…»

Когда Хонця ушел, Юдл еще потоптался по двору, потом выглянул в огород. Со стороны Ковалевска слышался далекий гул.

Юдл вернулся во двор.

«Чего он приплелся? Ночью и то лезут…»

Юдла внезапно охватил панический страх. Зачем он его отпустил, Хонцю? Нельзя было отпускать, надо было затащить в дом… Куда он сейчас пошел? Куда?…

Кругом стояла глубокая тьма, какая бывает перед рассветом. На низком, тусклом небе одна за другой меркли звезды, закрывались, как чашечки цветов перед дождем…

Элька поднялась рано, только выгнали стадо на пастбище. Жена Хомы Траскуна Катерина была сильно не в духе, проходила мимо, не поднимая глаз, молчала. Нарочито мешкая, развела она огонь, замешала болтушку, ни разу не оглянувшись на Эльку, будто той и не было здесь. Элька, словно не замечая, помогла прибрать во дворе, подмела перед порогом, у завалинки. Ночь она провела неспокойно. Ей все представлялась запруда и тот черноглазый парень, который поил у ставка лошадей, а потом повстречался ей у красного уголка.

«Что он тогда сказал?» — пыталась она вспомнить и не могла.

Катерина подошла к ней и молча поставила на завалинку глиняную чашку с болтушкой. Элька вымыла у колодца руки, наспех поела и, забежав на минуту к Хонце, отправилась в Санжаровку, в сельсовет. На хуторе перекликались поздние петухи. Свежий ветер шаловливо ерошил волосы, ласкал щеки, шею, бодрил кровь. Широким, гибким шагом Элька поднималась вверх по холмистой дороге.

По склону холма протянулись ряды молодой кукурузы. Узенькие кукурузные полосы и затравеневшие межи кругом исчертили степь. На ходу Элька сорвала длинную метелку кукурузы и отмахивалась ею от степных оводов, садившихся на загорелые плечи. Внизу, у подножия холма, сидел на корточках хуторянин и старательно выдергивал сорняки, глушившие молодые побеги.

«Ковыряется в земле руками, — подумала Элька, — ногтями роет ее. Кажется, это Шия Кукуй?»

Она откинула назад светлые волосы и легко сбежала по откосу.

— С добрым утром! — громко поздоровалась она. — Работаем?

Кукуй, худой пожилой мужик, посмотрел снизу вверх на Эльку и, кряхтя, распрямил спину.

— Э-эх! Работаем-то работаем, а что толку? Кусок хлеба да фунт лиха, а по правде — одно только лихо и есть. Вот так, как видите, от зари до зари…