Павел Лукницкий - Избранное Страница 5

Вот спускается по тропе: широкие плечи, бритая голова.

Вот коричневая фигурка далеко внизу, у реки, возится, надувает плавательный мешок.

Вот поднял халат на плечи, взял мешок под живот — и в воду. Лег на него и черной точкой понесся в блистающей пене течения: взмахивает рукой и ногами.

Вот скрылся за мысом…

В ущелье весна. Солнце жжет горячо, но ветер еще несет дыхание льдов. Вверху, над ущельем, слепят глаза ледяные пирамиды. Но с ними уже не справиться солнцу.

Целую неделю нет Бондай-Шо. Без него Тура-Мо приходит в себя. Расчищены от камней три ступени на лестнице крошечных полей селения. Натасканная деревянными чашками земля слежалась за зиму, жесткой коркой покрывает ступени. Долгими утрами трудится Тура-Мо: к спиленным козьим рогам привязан сыромятный ремень, он обвивает Тура-Мо. А на козьих рогах большой камень, для тяжести, чтобы плуг шел ровнее.

На других полях работают мужчины: разве дело женщины пахать землю? Никто не поможет Тура-Мо. Но никто и не смеется над ней, все знают: она одна, а Бондай-Шо одержимый. И если она сеет патук, то что же ей делать? Ни проса, ни ячменя не согласился дать ей в долг почтенный Барад-бек. Пусть от патука кривятся ноги, но зато он даст урожай сам-пятнадцать и может расти чуть не на голом камне. Конечно, Тура-Мо сумасшедшая: разве можно сеять одни только зерна патука? Ну пусть бы еще пополам с горохом, все-таки будет питательная мука. Такую можно есть целый месяц — дольше, конечно, нельзя; если есть дольше — обязательно заболеешь. Жилы под коленями стянутся, кости начнут ныть и болеть, ноги скривятся, как серп. Но Тура-Мо не слушает никого, сеет зеленые зерна и знать ничего не хочет. Ну, да всякий делает то, что ему нужно, а когда нечего есть, и патук еда!

Целую неделю нет Бондай-Шо, и за целую неделю Тура-Мо ни с кем не перемолвилась словом. Только отрывисто бросает Ниссо: «Принеси воды», «Подай камень», «Раздуй угли», — но разве это слова? Ниссо делает все, что приказывает ей Тура-Мо, и тоже молчит. Ниссо никогда не противоречит тетке, — молчит так, словно родилась без языка. Но, кажется, она довольна, что нет Бондай-Шо: без него тетка всегда одинаковая — сумрачная и злая. Нет ничего хуже тех дней, когда она смеется, приплясывает, ходит, как пьяная. До этой зимы никогда не бывало с теткой такого, а теперь бывает все чаще, стоит только ей провести день с Бондай-Шо. Глаза ее горят, слова, самые разные, цепляются одно за другое без смысла; веселье и ласки ее сменяются такой яростью, будто в нее вселяются дэвы; оставаясь одна, тетка царапает себе лицо и рыдает целыми ночами. И это так страшно, что лучше, если бы она била Ниссо… И несколько дней потом Тура-Мо совсем не похожа на человека: не ест, не работает. Пусть бы лучше Бондай-Шо не возвращался совсем!

На восьмые сутки Бондай-Шо вернулся. Издали увидела его Ниссо: он поднимался от реки по узкой тропинке, таща на себе тяжелый мешок. Взглянув туда, где Тура-Мо очищала от камней четвертную ступеньку посева, Ниссо увидела, что тетка, бросив работу, бежит навстречу Бондай-Шо. Они сошлись у входа в его жилище. Тура-Мо о чем-то спросила его, и он потряс на ладони туго набитый маленький мешочек. Потом они вошли в дом. Ниссо подумала, что, верно, Бондай-Шо принес с собой еды: может быть, вареную козлятину, может быть, просяные лепешки? Ведь он всегда приносил с собой еду. И подумала еще, что они все съедят сами. Прячась за камнями, Ниссо тихо прокралась к дому Бондай-Шо со стороны ограды.

Дом Бондай-Шо, как и все дома в Дуобе, был с плоской крышей и без окон. Стоя у стены, Ниссо ничего не могла увидеть. Ловко цепляясь за выступы камней, упираясь в тутовое дерево, приникшее к дому, Ниссо выбралась на глинобитную крышу, подползла к дымовому отверстию. Она очень хорошо понимала, что если тетка или Бондай-Шо обнаружат ее, то ей несдобровать, но еще лучше знала, что успеет вовремя ускользнуть. Отсюда она услышала их разговор:

— Они сидели кругом и пили чай: какой это был чай! В нем было много соли, и сала, и молока; мои ноздри слышали его запах, я не помню, когда я пил такой чай! Азиз-хон сказал, что всех нас угостит, если ему будет весело.

— А кто еще был? — услышала Ниссо голос тетки.

— Много народу. С нашей стороны — из Сиатанга и из Зархока; и с той стороны — разве я знаю названия всех селений! Много людей, говорю, — большой праздник! Таких, как я, тоже много пришло — наверно, человек сорок. В котлах варились бараны… Я думал: буду веселее всех, иначе Азиз-хон мне ничего не даст. Они сидели, все старики, и спрашивали меня: почему не пришел Барад-бек? Я отвечал всем: «У нашего Барад-бека болят глаза». Может быть, и правда — глаза болят у него?

— Он дал мне восемь тюбетеек зерна патука.

— Что сказал?

— Сказал: молоком отдай.

— А гороху не дал?

— Жди от него! Посеяла один патук.

— А вот мне Азиз-хон дал гороху, смотри — полмешка. Посеем его, хорошая мука будет.

— За что дал?

— Очень смешно. Новую игру Азиз-хон придумал! На меня овчину изнанкой надели, на спине горб из камня, в руках палка, очень дряхлый старик из меня получился. Зогара одели женщиной. Лицо белым платком закрыли, даже шерстяные косы привязали. Вот я ухаживаю за «ней», «она» гонит меня. Очень ловко играл… Так смеялись, чуть животы не порвали.

— А мясо откуда взял?

— Мясо? Всадники риссалядара съехались. Козла драли…

— И сам риссалядар был?

— Сам не был, не дружит с ханом… Козла драли, каждый хотел удаль свою показать, первым козла к ногам Азиз-хона бросить! Ха! Я думал, друг друга они разорвут! А от козла только рваный мешок остался. Потом выбросили козла; я и другие такие взяли его, сварили. А этот мальчишка, ханский змееныш, Зогар, Азиз-хону пожаловался, хан выгнал меня… Все-таки мясо осталось!

— Ничего, хорошее мясо!… А э т о г о много принес?

— Вот видишь!…

Ниссо слушала, затаив дыхание. Ей очень хотелось узнать, про что они сейчас говорят? Она заглянула в дымовое отверстие. Тура-Мо сидела у очага, обняв Бондай-Шо, и держала большой кусок вареной козлятины. Увидев мясо, Ниссо почувствовала такой неукротимый голод, что забыла об осторожности: она пододвинулась ближе к дымовому отверстию и нечаянно столкнула сухой кусочек глины. Он со звоном упал на чугунный котел. Ниссо отпрянула назад, подползла к краю крыши, схватилась за ветку дерева, соскользнула вниз и — бросилась бежать.

Бондай-Шо и Тура-Мо весь день не выходили из дому. Полевая работа была забыта. Вечером Ниссо еще раз прокралась к дому Бондай-Шо и услышала хриплое пение Тура-Мо.

«Опять! — сказала себе Ниссо. — Опять с нею началось это!»

Наутро жители собирались гнать овец и коров на Верхнее Пастбище, чтобы оставить там скот на все лето. Голубые Рога надо было присоединить к стаду. Ниссо знала, что гнать корову придется ей, и с нетерпением ждала этого дня. Ниссо помнила прошлое лето, проведенное на Верхнем Пастбище, — там было хорошо: целый день пасешь среди сочной травы корову, а вечером вместе с другими девочками и женщинами делаешь кислый сыр. Тетки нет, никто не понукает, никто не ударит, а если и покричат, то и пусть кричат, — совсем не страшно, когда на тебя кричат чужие.

Придет или не придет тетка к утру? Велит идти на Верхнее Пастбище или нет? Без приказания тетки разве может Ниссо пойти завтра со всеми!

Всю ночь не спит Ниссо, тревожится, думает. А еще больше думает о козлятине: съедят всю или не съедят? Ниссо кусает губы от голода. Меджид и Зайбо с вечера наелись сырых зерен патука и спят теперь как ни в чем не бывало. А Ниссо боится есть патук: все девочки кругом говорят, что нельзя его есть. Ниссо не хочет, чтоб у нее скривились ноги, ведь у нее нет ни матери, ни отца, — кто позаботится о ней, если она заболеет? Ночью Ниссо не выдерживает: не может быть, чтоб Тура-Мо и Бондай-Шо всю ночь не спали! А если спят, то…

У Ниссо нет никакого плана действий, просто неукротимый голод влечет ее из дому. Погладив бок спящей коровы, Ниссо осторожно выходит за дверь. Только б не залаяла собака соседа! Босые ноги легко ступают по камням, — ни один камень под ногою не шелохнется. Через каменную ограду, через другую… Луны нет, темно, но Ниссо помнит каждый камешек, их не надо даже ощупывать. Вот и вход в дом Бондай-Шо! Кто-то дышит справа от входа, и Ниссо замирает у стены. Прислушивается. Это дышит осел; значит, вечером он сам пришел с поля, — конечно, ведь о нем забыли! Они спят: чуть доносится храп Бондай-Шо, а тетки совсем не слышно, только бы не наткнуться на нее! Осел с шумом поворачивается к Ниссо; с упавшим сердцем она замирает снова, но, собравшись с духом, протягивает руку, гладит осла, — как бы не затрубил! Но осел узнает ее, щиплет ее руку шершавыми губами, молчит. Ниссо становится на четвереньки, вползает внутрь жилища, присев на корточки, затихает. Когда дыхание ее успокаивается, она осторожно втягивает воздух ноздрями, — мясо должно вкусно пахнуть. Но в доме пахнет совсем иначе, — что это за острый, пряный запах? Он щекочет ноздри, хочется чихнуть, — только бы не чихнуть! Это совсем не запах еды, все пропитано этим запахом! Что они жгли тут?… Ниссо очень боится чихнуть, но терпеть больше невозможно. Забыв осторожность, Ниссо крадется к очагу, тянет руки вперед, натыкается на деревянную чашку. В ней кость, большая кость с мясом! Сердце Ниссо колотится, но кость уже зажата в руке. Ниссо пятится, поворачивается о опрометью кидается из дома. Никто в доме не шелохнулся, но Ниссо все-таки бежит, не разбирая пути, больно ударяясь ногами о камни, а кусок козлятины уже во рту, и никакая сила не вырвет его из зубов Ниссо! Перепрыгнув через ограду, через вторую, Ниссо спотыкается о камень и падает. Ей больно, но ей не до боли. Она остается лежать и, ухватив руками кость, с жадностью, по-звериному запускает зубы в кусок мяса и рвет его и проглатывает не разжевывая. Потом она начинает есть медленнее, уже не глотает куски. Постепенно приходит сытость, и Ниссо садится удобней на камень. Она вспоминает о Зайбо и Меджиде, — может быть, пойти домой, разбудить их и дать им по кусочку тоже? Конечно, надо им дать, только не все, — немножко! А может быть, не давать? Ведь если там осталось еще мясо, то тетка утром, наверное, их не забудет? Она всегда дает им все, что достанет сама.