Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая Страница 5

— С большим удовольствием. Да где же Марья Дмитриевна?

— Она вышла в город кое-что купить к ужину. Я, знаешь, обжорой незаметно стал — люблю вкусно поесть.

Они шутливо разговаривали о пустяках и все поглядывали друг на друга короткими взглядами. Спор, происшедший много лет тому назад, очевидно, продолжался и сегодня.

— Прости, — сказал доктор, — располагайся как дома. Позвоню Наталье, она тебе все, что нужно, сделает, а я скоро приду; оставил даму в бюстгальтере, она уж там замерзла, наверно.

Наталья провела Бахмутского в ванную комнату.

Он намылил Лицо, шею — холодная вода была приятна после морозного ветра.

— Оч-чень хорошо, — говорил Бахмутский и фыркал. — Оч-чень хорошо.

Он внезапно оглянулся — у дверей в ванную стояла толстая Наталья в позе робкого умиления, приложив ладонь к щеке.

— Что? В чем дело? — строго спросил, смутившись, Бахмутский.

— Намерзлись вы, верно? — сказала Наталья и вздохнула. Вздох этот говорил о доброте ее сердца и о сочувствии Бахмутскому.

«Неужели знает, кто? — подумал он. — Надо будет спросить Петра, предупредить, чтобы не распространялся».

— Вот чаю мне дайте, я с удовольствием выпью, — сказал он.

— Самовар уж на столе, — ответила Наталья и снова вздохнула.

Она сразу поняла, кто приехал, хотя барыня не сказала на этот раз, что ждет гостей. Она это поняла по десятку признаков. Доктор, услышав из кабинета голос приехавшего, бросил больную, выбежал в коридор, забыл сказать, что руки не мыты, и провел гостя в пальто прямо в спальню и запер дверь — такого не было за все время службы Натальи. Она узнала его по старому, потертому пальто и рваным калошам, по худой шее и по цвету лица, узнала по черным глазам: такие были у докторской племянницы Поли. Ясно! Приехал муж докторской сестры, который полжизни провел по тюрьмам да по каторгам. Сердце Натальи наполнилось жалостью и сочувствием.

В столовой Бахмутский застал Mарью Дмитриевну. Марья Дмитриевна нравилась Бахмутскому. Он познакомился с ней давно, когда она еще жила в доме матери, в Липках. Бахмутский сохранил живое впечатление о девушке, способной на внезапные смелые поступки, задающей наивные, трудные вопросы, обладающей той прелестной поэтичностью, которая придает очарование и улыбке и походке, — поэтичностью, не имеющей определения, но сразу ощутимой и столь же реальной, как форма рук или цвет глаз. И, как часто бывает с людьми, встречающимися редко, случайно, однажды возникшее впечатление не изменялось, а оставалось, таким же, как двадцать лет тому назад.

Сидя в столовой, Бахмутский выпил четыре стакана чаю и рассказывал Марье Дмитриевне то, о чем обычно не только не говорил ни с кем, но чего и сам не вспоминал и почти не замечал. Он рассказывал ей о ночных поездках к Енисею, об огромной силе ледохода, напоминающего библейскую катастрофу создания, говорил о прелести поздней тамошней весны, о мучительном чувство огромности пространства, когда медленно, неделями, ползут, поскрипывая, дни и ночи арестантские вагоны мимо Тюмени, Омска, мимо степей, лесов, все дальше, дальше, дальше... И как странно, грустно и радостно там, на краю света, встретить людей, которые подобны всем людям в своем труде, в своей любви, в своих печалях...

Марья Дмитриевна, слушая Бахмутского, чувствовала и видела, что ему приятно рассказывать о Сибири и своей жизни так, как он прежде не рассказывал. Он вспомнил, что сочинял когда-то поэму, начинавшуюся словами:

Капиталистический порядокПривел все общество в упадок... —

и сказал об этом без улыбки, не посмеиваясь, а, наоборот, довольный тем, что был некогда восторженным и увлекающимся юношей.

В половине двенадцатого вернулся из поездки по визитам доктор. Петр Михайлович вначале хотел продолжать уже однажды установившийся строй разговора: внешне — ласкового, приятельского, а внутренне — основанного на враждебности и неуважении. Однако, почувствовав мирное и доброе настроение, царившее в столовой, он сразу замолк. За двойными рамами, закрытыми ставнями, плохо слышался гул завода, да его еще заглушал самовар. Беседа шла мирно, негромко. Марье Дмитриевне казалось, что Бахмутский приехал отдохнуть и поправиться. Вот так же после русско-японской войны к ней приехал гостить брат. Он рассказывал об ужасах, о снежных ураганах в маньчжурской степи, о том, как отморозил себе щеку и уши; и слушать было страшно и в то же время приятно: война кончилась, ужасы уже пережиты, а впереди брату предстоял длительный отпуск, поездка в Швейцарию, Италию, Париж; он даже в Испании хотел побывать. У Марьи Дмитриевны он гостил несколько недель, читал, гулял с ней, много спал, играл в винт с директором завода, вспоминал детство, нянюшку, жизнь в имении в Полтавской губернии, и во всем чувствовалось, что войны уже нет, что война уже кончилась. Вот и Бахмутский, казалось ей, находится в сладком покое после пережитых лишений, после тяжелой дороги и холода. Она удивилась, когда, прощаясь перед сном, Бахмутский внезапно сказал:

— Завтра меня весь день не будет, и ночевать, возможно, тоже не приду.

— То есть как, а где же? — спросила она.

Бахмутский улыбнулся и развел руками. Петр Михайлович продекламировал:

Но долг и выше и святей меня зовет,Я сталию одела грудь, гордись, я дочь твоя!..

Бахмутский пошел к себе в комнату, а Марья Дмитриевна убирала посуду и думала о нем.

Утром она встала пораньше. Бахмутский, в пальто, стоял в коридоре. Он поздоровался с ней, рассеянно отвечал на вопросы, хорошо ли спал и каков был чай. Потом Марья Дмитриевна видела в окно, как он прошел по Первой линии, заложив руки в карманы пальто, немного сутулясь и глядя себе под ноги. «Рыцарь не на час, а вечный рыцарь», — подумала она, и ей стало понятно, что этот человек никогда не будет отдыхать так, как брат ее отдыхал после окончания войны...

Наталья пошла в сарай за углем. Дворник Петр, скалывавший лед, оперся о лом и внимательно, молча смотрел, как Наталья, дуя на пальцы, гремела замком. Когда она вошла в сарай, Петр прислонил лом к забору, подтянул штаны и быстро пошел за ней. Наталья, нагнувшись, выбирала лучшие куски угля. Петр обхватил ее неповоротливыми руками в брезентовых рукавицах; она вскрикнула от неожиданности и быстро распрямилась.

— Ты что, сказился, что ли? — спросила она. — На морозе обниматься надумал.

— Тоди до хаты пидэмо, грубка натоплэна, тэпло и гарно.

— А обед кто сварит?

— Ничого, нэ сдохнуть, почекають...

— Да ну тебя, глупости говоришь, — соглашаясь, сказала Наталья.

Уже год назад Петр отправил свою семью обратно в деревню. Он божился, что жена в город никогда не приедет, и ругал ее и детей так азартно, что Наталья снова примирилась с ним, стирала его белье, вместе со своим и часто, вечерами, а иногда и днем, заходила в дворницкую. Маленькую комнату Петра украшали картинки — царь Николай II, царь Александр II, царь Николай I, румянолицая царская семья, великие княгини в белых платьях и жемчужных венцах. Художники не жалели красок, и все цари и царевны казались очень румяны — кровь с молоком. В углу висели две иконы — одна большая, новая, видно недавно купленная, а под ней маленький темный образок. На нарах был постлан огромный мохнатый кожух, в головах лежала мятая подушка в красной наволоке, пронзенной со всех сторон перьями. А вдоль сырой темной стены, от которой веяло холодом, стояли многочисленные орудия дворницкого ремесла — метлы, деревянные и железные лопаты, лестничка, ломы. Против печки висела в черной рамке фотография Петра времен солдатчины — в фуражке без козырька, с напряженными скулами. Что думал он, снимаясь на этой фотографии? Что хотел передать он — темноту души своей, силу мускулов, послушность начальству? В углу стоял свернутый трехцветный флаг, его вывешивали по табельным дням.

Петр обнял Наталью, но она отстранила его руки и насмешливо сказала, показывая на мутное стекло окошечка:

— Гляди, гляди, жена с детьми приехала.

— Та хай воны вси там пропадуть, — не глядя на окно, отвечал Петр, — и моя жинка, и тыи диты.

— Ну да, — недоверчиво улыбаясь, сказала Наталья.

— Да щоб ий добра не було, щоб вона пенькла, — быстро, точно заклиная, произносил Петр, подбираясь к Наталье.

Наталья, слушая его, села на кожух. Петр, продолжая проклинать жену, сел с ней рядом, забрался рукой под платок и вдруг умолк.

— Наталья, я вэсь як в огни горю, — тихо, испуганно произнес он и внезапно крепко обхватил ее...

Он первый нарушил молчание.

— Я ж там лом покинув, як бы не украв хто, — сказал он, берясь за шапку.

— А черт с ним, — сказала Наталья, — не ходи, я тебе скажу что.