Виктор Астафьев - Сашка Лебедев Страница 5

Из прожарки поторапливали. Олег с Сашкой немного отдышались, вздели одежонку на железные крючья и пошли в моечную. Тут на пути к госпиталю встала новая преграда: не хватало тазов.

Сашка до того разозлился, что хотел в голом виде идти к старшему сержанту и, как он выразился, из глотки вырвать у него таз. Но в это время в сопровождении той самой тетки, что ставила кресты на подорожных, появился боец с забинтованным лицом. Тетка несла за дужку продолговатый цинковый таз, серебрящийся, звонкий. Сашка поспешил встречь этой паре. На ягодицах у него ожили и забегали наколки: кошка с мышкой. Кошка ловила мышку.

— Я жить не хочу, а они меня в баню! — вопил боец с повязкой на лице. — На кой мне ваша баня?

— Тише, тише, голубчик, — испуганно уговаривала бойца тетка с тазом и искала место на скамейке. Сашка тут как тут. Он подцепил раненого под руку, поволок на свое место. Мигнув тетке, чтобы она убиралась, Сашка препоручил Олегу хнычущего бойца, а сам стал пробиваться к единственному крану.

Вернувшись с тазом, наполненным теплой водой, Сашка соображая, как тут быть, прищурился на бойца, распустившего грязные губы, которые только и виднелись из-под бинтов.

— Чего нюни распустил! — прикрикнул он строго. — Жи-и-ить не хочу! Как такие люди называются, Олег?

— Пессимистами.

— Пессимист, вот кто ты такой! Уяснил?

Заклейменный таким неслыханным словом, боец еще раз хлюпнул носом и покорно сунул руки в таз.

Как и все раненные в лицо, выглядел он страшно. Из-под перепачканного, захватанного пальцами бинта, клочками висевшего подле ушей, виднелись засохшие корки. В ушах, возле губ, даже в губах — следы пороха. Засохшая кровь осыпалась штукатуркой. Олег сострадательно придерживал бойца, но голова у него все еще кружилась, и он чуть было не упал с мокрой скамьи.

— Да сиди ты, шкилетина! — метнул в него яростный взгляд Сашка, поймал его за руку и помаячил ему: не кисни, дескать, бойца разжалобишь. Затем приказал занять новую очередь у крана, а потом вернуться и помочь ему мыть подшефного.

Вдвоем они быстро обработали бойца, безвольно подчинявшегося им. На прощанье Сашка шлепнул раненого по бугристой спине.

— Жених!

— Трави! Трави! — плаксиво завел в ответ боец.

— А чего? У тебя вон какое завидное телосложение! А это, по военному времени, такой факт… Я серьезно говорю, боец Глазов?

— Вполне.

Сашка уже превозмог боль, Сашка оживился, Сашка был в своей стихии. Немного ободренного и помытого бойца он передал тетке. За помощь банному персоналу, в виде премии, она сунула Сашке еще один кругляшок мыла, выдала две клееночки, таз тоже оставила. Таз этот, по заверению Сашки, берегли для генерала, но случай помог им. Парни возликовали и принялись настраиваться, чтобы можно было помыться и не намочить бинты. Плечо Олега накрыли клеенкой, а другую клеенку повязали Сашке наподобие детского передника на грудь.

— В этой жизни умереть не трудно, таз достать значительно трудней, — уныло продекламировал сидевший неподалеку от них костлявый и белотелый человек, раненный в пятку. — Я за вами, товарищи.

Сашка был благодушен от удачи с тазом, с мылом, с клеенкой и потому пригласил костлявого мыться вместе, всем, дескать, хватит места голову намочить в таком шикарном тазу, главное, мол, сырое чтоб видно было.

— Наступал? — спросил Сашка, кивнув на пятку костлявого.

— В основном.

— Кем был? — намыливая Олегу здоровое плечо, поинтересовался Сашка, не умеющий долго молчать.

— Командир взвода управления гаубичной батареи Сырвачев! — представился раненый с невеселой шутливостью, приложив руку к шевелюре, сдобренной белой мыльной пеной.

— Выходит, лейтенант? — опешил Сашка и озадаченно почесал кошку на ягодице.

— Младший, — поправил его Сырвачев, взял таз и попрыгал на одной ноге к крану.

Сашка молча догнал его, выдернул таз и категорическим жестом приказал сесть на место и ждать и не перечить ему. Нравилось Сашке быть главным хотя бы здесь, в бане.

Ранение у Сырвачева было пустяковое, но очень привередливое. Он задирал ногу, стараясь не замочить рану. Сашка между делом потешался над Сырвачевым.

— Прекрати! — не вытерпел Сырвачев. — Эта несчастная пятка и без того всю жизнь мою исковеркала. — И он горестно глянул на парней из мыльной пены.

Парни удивились, попросили пояснений.

Сырвачев невесело поведал им историю о том, как он больше года скрывал язву желудка и держался на батарее. Но вот попал с этой разнесчастной пяткой в санбат, а там комиссия как раз, чины понаехали медицинские, осматривают всех, выслушивают. Ну и выявил, для примера должно быть, один медицинский генерал язву у Сырвачева и разорался: «Не дошли до того, чтоб язвенники гнилобрюхие врага били! Еще чахоточных не хватало на передовой!» Ну и попер Сырвачева в тыл по чистой.

Олег с Сашкой задали вопрос: зачем же он, Сырвачев, прятался на батарее? А если бы болезнь в «наркомзем» его загнала?

Сырвачев сказал, что не думал об этом, а думал о том, как стыдно будет уезжать с фронта без единой награды, и старался всеми силами добыть хоть какую-нибудь медалишку, но его почему-то все не представляли и не представляли к награде.

Парни переглянулись. Сашка подмигнул в сторону Сырвачева.

— Всяких типов видывал, но такого впервой, — шепнул он Олегу и спросил громче: — Представили в конце концов?

— Представили, даже к ордену, да что толку! — махнул рукой Сырвачев. — Разве станут убывшего искать?! Пропала моя звездочка!

Он больше не заговаривал, да и некогда было разговаривать. За тазом уже распределилась очередь номеров до восьми. Из очереди бросали едучие замечания насчет того, что тут не на базаре, не в Сандуновской бане, и даже кто-то сказал: не в «тиятре».

После мытья минут двадцать ждали из прожарочной амуницию. Наконец открылась западня, из душной преисподней невидимые люди со звяком выкидывали солдатское барахлишко. Сашка и Олег с трудом отыскали в чадящем ворохе свою одежду, сняли ее с раскаленных колец. Где одежда промокла кровью, все засохло, почернело и кожано шуршало. Сашка начал привинчивать к гимнастерке ордена и медали. Сырвачев с завистливым вздохом прошелся взглядом по Сашкиной гимнастерке, тяжелой от наград, а увидев гимнастерку Олега, болезненно сморщился:

— Как же это вы, товарищ боец? В таком виде у вас обмундирование? Мы в Европу вступили! Примером должны быть!

Сашка не уследил за Олегом, когда они сдавали обмундирование в прожарку, не подсказал ему насчет кожаных вещей и прочего, и вот результат: ремешок на брюках Олега скоробился, бумажник кожаный тоже. Олег торопливо ломал кожу бумажника, искал что-то, и когда нашел, глаза его наполнились слезами: в бумажнике испеклась фотография. Остался на ней чуть заметным пятном платок, накрест повязанный, как завязывают его русские женщины, — под подбородком.

— Раненый он, — вступился за Олега Сашка, поворачиваясь к Сырвачеву. — Что нам в эту самую Европу, с развернутыми знаменами, под барабан въезжать, чтобы парад везде… — ворчал Сашка, обращаясь уже будто не к Сырвачеву вовсе, но в тоже время с расчетом, чтобы младший лейтенант слышал его.

И Олег понял, что Сашка отчего-то люто невзлюбил Сырвачева и, должно быть, сожалел о своем благородном поступке, раскаивался, что пустил Сырвачева мыться в тазу.

Сырвачев мучился, стараясь натянуть кирзовый сапог на раненую ногу. У него даже глаза расширились и стали выпуклыми. И вдруг остервенился, топнул, нога провалилась в сапог, а он упал от боли на скамейку. Поднялся, натянул шинель, надел пилотку, портупею с ремешком и на глазах у парней преобразился. У него появилась выпуклая, «гвардейская» грудь, на пилотке блестела звездочка, вырезанная из консервной банки, плечи были прямые от погон с картонками. Весь он подложен, подшит, подбит, и его тщедушная фигура уже не угадывалась под хорошо сохраненной, на все крючки застегнутой шинелью. Вид у него сразу сделался строгий и отчужденный, не то что в бане, когда он был голый.

— А я знаю, почему вас не представляли, — с трудом скрывая неприязнь, прищурился Сашка.

Но Сырвачев холодно глянул на парней, приложил руку к пилотке, что-то высокомерно буркнул и, подпрыгивая по-птичьи, вышел из санпропускника. И взгляд его последний, и выражение лица при этом говорили: «Сопляки! Что вы можете знать о жизни!»

Сашка пришлепнул на голове Олега и без того уже плоскую пилотку;

— Так-то, боец Глазов! Неподходящий ты для параду. Дунька ты в Европе! — Он засунул в полевую сумку полотенце, трофейный ножичек, стрельнул закурить, и они утомленно стали ждать, когда раздадут подорожные с отметкой о санобработке. Олег привалился затылком к щиту. Лица его отмылось, было чистенькое, без единого пупырышка и очень бледное, даже синеватое под глазами.