Анатолий Землянский - Струны чистого звона Страница 5

Не знаю, что было минутой позже: «Утеныш» внезапно задурил, пошел зигзагом, и я вынужден был взять у Виктора штурвал. И тут же увидел Любашу и солдата. Они стояли у лееров спиной к рубке, и мне были видны лишь две лежавшие рядом на леерах руки. Широкая ладонь — его, и маленькая, с розовыми ноготками на тонких пальцах — ее.

Назавтра девушка и солдат опять оказались друг возле друга, и на следующий день… И каждый раз я видел покорно лежавшие на леерах две руки. Только, как мне казалось, расстояние между ними с каждым днем уменьшалось.

Вот и опять они друг возле друга. А руки сегодня уже совсем близко одна от другой. Мне кажется, что солдат и Любаша молчат. Они неотрывно смотрят вдаль. Навстречу им плывет облитая солнцем река.

А я не могу оторваться от этих двух рук. Вот они снова вздрогнули. И, кажется, слегка коснулись одна другой.

Мне почудилось, что была какая-то вспышка, с искрами и пламенем, когда они встретились. Через минуту вся маленькая девичья рука вдруг пропала под широкой ладонью своей соседки. И до конца рейса руки уже не разлучались.

На Первое мая точно по графику причалили мы в поселке. Пассажиров тут же как ветром сдуло — все спешили на праздник. Сошли и Любаша с солдатом — она вся разнаряженная и весенняя, а он, как всегда, со своей почтовой сумкой.

Я проводил их взглядом и стал сдавать вахту. А потом побрел потихоньку домой. Путь мой тоже лежал через кручу, и я медленно взбирался на нее — не в мои лета с ходу брать такие препятствия. Вдруг я услышал впереди себя Любашин голос. Глянул — в сторонке, у огромного белого, как мел, валуна, стояли мои знакомые. Сам того не желая, я услышал их разговор.

— Останься, — мягко и просяще говорила Любаша. — У тебя же еще есть время. А у нас на фабрике вечер сегодня.

Она снизу вверх посмотрела на него, и я, не видя ее глаз, отчетливо представил себе их ласковую умоляющую чистоту.

— Не могу, Любаша, — послышался голос солдата. Сумка его лежала на камне, и он держал руки девушки в своих. — Почту надо отнести. Ты знаешь, как солдаты писем ждут… Это для них первая радость. Как же я могу их лишить такой радости? Да еще в праздник.

Любаша не ответила.

— Ты не должна сердиться, — с нежностью в голосе сказал солдат.

— Я и не сержусь, что ты, — громко запротестовала Любаша. — Это же очень хорошо, что ты такой… — Она помолчала, подыскивая слова, потом закончила: — Не о себе только думаешь…

Я поднялся уже на кручу, а они все стояли у камня.

Майское небо купалось в Быстрихе, кое-где сбегали с кручи вниз к реке шустренькие, местами будто витые — так стремителен был их бег — говорливые ручейки.

Над поселком алели флаги.

Пофыркивая, «Утеныш» уходил вверх по течению. Ему было и невдомек, что это он свел на большом весеннем пути два красивых человеческих сердца.

ЖИВАЯ ДУША

Дороге не было конца. Впрочем, какая это дорога! Проезжую часть так разбило и расквасило, что колеи не видно. Да и по обочинам расплескало жидкую грязь — идешь по ней, как по самой черной неизвестности. Может, достанет тебе только до щиколотки, а может, так сиганешь, что перельется через голенища.

Эх, дороги…

Лейтенант Василий Шелест, от природы неугомонный и веселый, подтрунивает над собой. «Шагай, шагай, великий следопыт. Вот только выйдешь ли ты к заветной дорожной развилке, как это было подсказано тебе на станции?»

И если в самом начале пути Шелест еще пытался беречь глянцевый блеск своих новеньких «выпускных» сапог, то теперь он махнул на них рукой: «По прибытии наведем глянец».

У дорожной развилки, где лейтенанту добрый час пришлось поджидать счастливой оказии, его принял в крытый кузов залепленный грязью военный грузовик. После получасовой тряски Василий спрыгнул у зеленой будки КПП.

Короткий разговор по телефону с дежурным — и вот уже большеголовый высокий солдат повел Шелеста в гостиницу. Они шли рядом, и лейтенанту виден был грубоватый профиль провожатого: нависший над глазами лоб, крупный нос, смуглая обветренная щека.

Солдат шел молча. А Шелест не мог молчать. Неведомо откуда подкравшееся волнение взбудоражило в нем, кажется, каждую жилку. Так, видимо, бывает с любым новичком, прибывшим к первому месту службы.

Чтобы хоть немного унять волнение, Василий решил завязать разговор.

— У вас тут, выходит, и своя гостиница есть? — он дружелюбно посмотрел на солдата.

Но тот даже не повернул головы. Вынув из кармана руку, он стал подбрасывать и ловить спичечный коробок. На тонких губах своего проводника Василий увидел лукавую усмешку.

Солдат тем временем заговорил.

— Есть гостиница. Сейчас увидите. — Он сделал заметное ударение на слове «гостиница».

Будто не расслышав иронии, Василий продолжал спрашивать:

— А еще что хорошего есть?

Солдат снова с ехидцей улыбнулся:

— Есть и овощ в огороде — хрен да луковица…

— Ого, — засмеялся Шелест, — да тебе, видать, палец в рот не клади. Острый парень.

— Поживете в этом захолустье, товарищ лейтенант, тоже заостритесь.

— Выходит, невесело у вас?

— Невесело.

— Что так?

— До города далеко, в деревню пойдешь — самоволкой считается. Ну, а в клубе… там скучища по всем углам.

— Что ж вы сами ничего не придумаете?

Солдат, еще раз подбросив коробок, спрятал его в карман.

— Кто это — сами?

— Ну, комсомольцы, молодежь. Самодеятельность бы организовали. Экскурсии.

— Эх, товарищ лейтенант, комсомольцы наши, если что и делают, так это на собрания комсомольские ходят. Одни говорят, другие дремлют там. Словом, сами увидите. А сейчас — вот гостиница.

Он показал на приютившийся в самом отдаленном уголке городка маленький, в два оконца, приземистый домик.

— Вход с той стороны. Кланяйтесь дверям, а то ушибетесь. Там вас солдат встретит.

Не зная, обижаться ему за столь фамильярное обращение на солдата или промолчать, лейтенант выбрал второе. Отпустив провожатого, шагнул к домику, толкнул дверь и, наклонившись, переступил через порог.

Спустя несколько дней в отдельном батальоне, куда Шелест был назначен командиром взвода, состоялось комсомольское собрание. Василий в первую же минуту вспомнил слова провожавшего его в гостиницу солдата о том, что тут на комсомольских собраниях «одни говорят, другие дремлют». Да и в перерывах, оказывается, не лучше. Вон как невесело встали, пошли, растекаются по всему клубу.

Какая-то струна не выдержала у Василия, он встал, ушел за кулисы искать начальника клуба. А через минуту, взорвав тишину, в фойе заиграл баян. Люди быстро собрались на его торопливый переливчатый голос. А баян будто только набирал пары, живые и разливистые переборы его с неторопливо-гортанным придыханием басов звали все властнее и ласковее.

Играл лейтенант Шелест. Он широко улыбался и задорно выкрикивал:

— Песенники налево, плясуны направо!

Кончилось минутное замешательство, прекратились переглядывания, и вот уже в кругу первый «танцепроходчик» — коренастый, с короткой стрижкой солдат. Плавно пошел, с раздумьем, с кокетством, этакой павой, потом, словно передумав, наклонился и рассыпал замысловатую дробь ладоней по голенищам. Шелест от удивления даже головой качнул: «Мастак парень».

А кругом шумели:

— Поддай, Гапонов.

— Ходит хата, ходит печь…

Подошел комбат, слегка лысеющий, но еще моложавый и подтянутый подполковник Ремнев. Одобрительно кивнул Шелесту и, улыбаясь, загляделся на плясунов. Рядом с ним оказались замполит майор Шикин и секретарь партбюро капитан Козырев.

Переглянулись, поймали взгляд командира. «Нравится?» — спросили из-под густых, сросшихся на переносице бровей глаза Шикина. «Хорошо», — взглядом ответил капитан Козырев. Глаза Ремнева неопределенно сузились, брови вскинулись и опустились: мол, поживем — увидим.

А в кругу уже лихо отплясывали четверо. Пол слегка прогибался и поскрипывал. Шелест по-прежнему широко улыбался, пальцы его проворно и знающе плели стремительные узоры. Увидев напротив себя подполковника Ремнева, Василий озорно показал на него взглядом одному из плясунов, и тот, широко и плавно пройдясь по кругу, вдруг лихо ударил перед комбатом вприсядку. Ремнев растерянно и виновато улыбался, точно прося пощады, но фойе наполнилось аплодисментами, а почти у самых ног подполковника, вызывая на танец, били дробь уже все четыре плясуна.

Комбат глянул на Шикина и Козырева — те, смеясь, тоже аплодировали. Махнув с шутливой безнадежностью рукой, машинально поправив китель, Ремнев вошел в круг.

Потом все вместе пели. И удивлялись каждый про себя: как здорово получается.

Позже, сидя в президиуме, комбат чему-то довольно улыбался, и такой же улыбкой отвечал ему с другого конца стола замполит Шикин.