Александр Бахвалов - Нежность к ревущему зверю Страница 5

И только потому, что Санин молчал, Лютров держал самолет по приборам, — опытный штурман Сергей не мог не заметить отклонений в показаниях приборов своей кабины.

А белесая мгла облаков заполнила небо, казалось, ей не будет конца. Нетерпеливое желание вырваться за верхнюю кромку облачности вносило свою долю сумятицы, и неуверенность Лютрова становилась все нестерпимее. В довершение всего, в зоне разорванной облачности в кабину обрушились снопы мигающих солнечных лучей, перемежающихся с плотными тенями проносящихся за стеклами облаков.

Все словно сорвалось с места. Дробились, гасли и вновь вспыхивали блики на всем, что могло блестеть, метались солнечные зайчики, слепящими искрами дрожали мельчайшие хромированные детали, стекла приборов. Голова шла кругом. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы наконец не осталась позади семикилометровая толща облаков.

Занавес упал. Под самолетом равниной лежала холмистая даль верхней кромки облачности, повторяющей земной горизонт, разом снявшей наваждение. Правота приборов обрела силу очевидности, Лютров с облегчением почувствовал это и услышал голос Сергея:

— Коньяк, мон женераль?..

Значит, он заметил неладное в поведении машины.

— Кажется, да, — отозвался Лютров, обливаясь потом.

— Не застревай на своих впечатлениях, импрессионист. Держись приборов, а то небо в овчинку покажется.

По голосу можно было понять, что Санин улыбается. И тогда, еще в полете, Лютров почему-то вспомнил, что Сергея дважды сбивали на фронте — и оба раза во время глубоких рейдов на самолетах дальней авиации; что благодаря разработанной им системе поисков обнаружили и разбомбили строго секретный аэродром немцев в Финляндии; что у него три ордена Ленина, два — Красного Знамени, четыре — Красной Звезды, два — Отечественной войны… И Лютров не пожалел, что выдал себя, он подумал тогда, что люди, подобные Санину, умеют ценить искренность. Для Лютрова эта неожиданная мысль стала первым следом общности между ними.

На другой день было объявлено о кончине И. В. Сталина. На летной базе собирали траурный митинг.

Полетов в этот день не было.

С утра было холодно. Зима надоела, хотелось тепла, зелени, а снег лежал еще крепко.

Выходя из здания летной части, Лютров приподнял воротник меховой куртки и вместе со всеми направился в сторону большого ангара. Им, идущим со стороны аэродрома, хорошо были видны темные цепочки людей, тянущихся от всех корпусов летной базы, где размещались не только те работники, что были непосредственно заняты подготовкой испытаний самолетов, но и вспомогательные службы, филиалы цехов основного производства КБ, бригады представителей фирм-смежников.

Люди шагали молча.

Огибая опоры стапелей, треноги гидроподъемников, полутораметровые колеса шасси стоящего со снятыми крыльями «С-40», прототипа будущего стратегической бомбардировщика «С-44», непрерывно натекавшая под стометровые пролеты ферм людская масса мало-помалу наполнила огромное помещение. Люди плотно стояли лицом к подмосткам с длинным столом, обтянутым красной тканью с черной полосой, как и тяжелая трибуна слева.

Вскоре у трибуны появились знакомые Лютрову лица, их часто можно было видеть на собраниях, заседаниях, конференциях. Люди склонялись друг к другу, произносили неслышные фразы, сокрушенно кивали. Стоял там и. о. начальника летного комплекса Нестор Юзефович. Он выбрал позицию чуть в стороне от остальных, словно смерть постигла одного из его родственников и он имеет право быть первым среди скорбящих.

Кого-то ждали.

Стало совсем тихо, и только неприлично громко чирикали зазимовавшие под крышей воробьи.

В этой настороженной, готовой многое вместить в себя тишине каждый в тысячной толпе хотел видеть и слышать все. Тишина напрягалась, становилась ненастоящей, фантастической из-за молчания стольких людей.

Не выдержав напряжения, упала в обморок женщина. Над ней склонились, кто-то побежал за «скорой помощью». Как шелест листьев под ветром, пролетел и смолк недолгий говор. Люди на подмостках расступились. Пришел начальник летной базы, известный фронтовой летчик-истребитель Савелий Петрович Добротворский, невысокий, прямой, чуть полнее, чем следовало для его роста.

Держа перед собой лист бумаги, пожилая женщина объявила о начале митинга.

Речи были короткими. В произносимых словах было меньше скорби, чем в напряженном молчании людей.

— Слово предоставляется…

Едва возвышаясь над трибуной, заговорила девушка-клепальщица — тонкая, бледная, с покрасневшими глазами. Срывающийся голос, наполненные слезами глаза выдавали растерянность, страдание. Так и не высказав рвущихся наружу слов, она разрыдалась и растрогала всех.

Последним на трибуну поднялся Добротворский.

Он стоял прямо, говорил четко, короткими фразами, как у могил тех летчиков, которых ему довелось хоронить на фронте, не стараясь ни приглушить, ни изменить свой голос.

— Товарищи, умер Иосиф Виссарионович Сталин. Это тяжелая утрата. Мы хороним человека, которому безгранично верили. В каждом из нас живы воспоминания о тысяча девятьсот сорок первом годе. Я видел слезы на глазах героев, когда после страшных слухов о падении Москвы мы на далеком участке фронта услышали его речь перед войсками на Красной площади. Такое нельзя забыть.

После митинга летчики вернулись в комнату отдыха, а когда стали расходиться, Лютров решил приземлить плохо поддающееся обсуждению событие до привычной людям значимости.

— Куда же вы, братцы?.. Можно подумать, что вы не хотите выпить за помин души Иосифа Виссарионовича?..

К его предложению трудно было придраться. Но у Юзефовича, невесть откуда и как оказавшегося у Лютрова за спиной, было иное мнение.

— Как вы сказали?!

Лютров опешил.

— Повторите, как вы сказали!

Это была хорошо интонированная экзекуция демагогией. Сколько в ней было самодовольства, наслаждения, внушающего страх, уличающего, унижающего…

За несколько последующих мгновений на лице Лютрова сменилась гамма выражений — от растерянности до бешенства.

— Кого не приглашают, тому нечего повторять, — медленно произнес Лютров.

Не умея сменить «повторите, как вы сказали!» на равнозначное, угрожающее, Юзефович наливался синевой и, как плохой актер, ждал наития.

— Брось выпендриваться, Юзефович, — донесся из тишины спокойный голос Сергея Санина, — не будь хитрее теленка…

Спектакль был испорчен.

Бывший фронтовик со следами тяжелых ожогов на лице, имеющий больше орденов, чем Юзефович пуговиц, Санин в глазах этого человека был не чета Лютрову. И Юзефович сменил окраску: все еще недовольно, но явно сникнув, он покачал головой и удалился.

А Лютров вдруг ясно понял душу Санина: в случае опасности он загородит тебя от удара, от пули, себя в первую очередь подвергнет смертельной опасности и при этом не будет считать, что совершил что-то необычное.

После больших и малых событий 1953 года Лютров все чаще встречался с Саниным, — и мало-помалу Сергей увлек его в разноликую жизнь Энска, своего родного города.

Давно ли все это было? И грустно и весело вспоминать о всех тех людях, которые тянулись к Сергею. Это был маленький буйный мирок, кипящий настроениями, голосами, жестами. Люди приносили с собой по яркому лоскуту от мыслей, красок и событий большого города. И кого только не заносило к Санину… Иногда захаживал известный поэт, имевший обыкновение после двух рюмок поносить на чем свет стоит всю современную поэзию чохом, включая и собственные опусы, и со слезами на глазах декламировать лермонтовское «Выхожу один я на дорогу».

Тучный сатирик, друг поэта, подарил Лютрову тонкую книжицу злых фельетонов, озаглавленную «Соль по вкусу». Лютрова поражало в этом человеке ни в ком ранее не замеченное умение говорить о сложном свободно и легко. Казалось, этот человек был умнее, опытнее своих собеседников, на порядок больше вобрал их в себя всех тех едва приметных, скрытых от поверхностного взгляда примет жизни, которые открываются только очень пытливым, глубоким людям.

— У вас забавная привычка глядеть на людей, — говорил он Лютрову. — Вы всегда над людьми, над их хлопотами. На земле с вами ничего не случается?.. Умеют молчать или умные, или стеснительные люди. Вы умный человек?..

Его вопросы казались странными, но он не рисовался и говорил только то, что хотел сказать.

В последнюю зиму к Сергею несколько раз заходил человек в сером свитере с высоким воротником. «На шум», как он говорил. Сам же был немногословен и чаще всего играл в шахматы, у него было постоянное место у окна, где стоял маленький столик. Говорил он, не поднимая головы, даже когда беседовал с сидящим напротив сатириком. Этому не составляло труда играть в шахматы и без всяких усилий рассуждать о том, что сделалось предметом разговора. В своем партнере он обретал идеального слушателя.