Сергей Сергеев-Ценский - В поезде с юга Страница 5

Обед был между тем съеден; столик, который они занимали, нужен был для других, и, поднимаясь вследа Груздевой, Мареуточкин погладил себя по животу, сделал выразительные глаза и сказал:

— Ну, вот, кое что есть. Не скажу, чтобы большая сытость, все-таки и не голоден. Я знаете ли, смотрю на себя, как на машину, да… Машина требует горючего, я — тоже. Я, и когда во время войны гражданской, в такой, знаете ли, обстановке приходилось бывать, а у меня в сумке и баночка с маслицем и полбуханки белого хлеба. Также соленое сало или ветчинка. Варшава, знаете ли, вот что! Варшавой я избалован. В Варшаве до войны мировой за двугривенный можно было пообедать, да ведь как пообедать! Так себе барабан набьешь, ого! А не хочешь обедать, — купи фляк. Фляки — это рубец, знаете ли, прочее такое, а как приготовлено, эхх! Со сме-та-ной, да! Еще и хлеба сколько давали. А стоило всего пятачок. Что же касается Анны Васильевны моей, то не понимает она, ни как подавать на стол, ни как принять, ни как что-нибудь, знаете ли, приготовить. Прямо я удивляюсь на такую женщину: ни для мужа, ни для детей, ни для хозяйства, — положительно никуда!

— А может быть, учительница она хорошая? — попробовала защитить жену Мареуточкина ласково улыбающаяся Груздева, но тот, пропуская ее в дверь вагона-ресторана, почти выкрикнул:

— Ни-ку-да! Совсем никуда. Посудите сами, какая же из нее учительница, когда у нее и здоровье плохое, и голос слабый, и она шепелявит, и… и некрасивая, знаете, — нику-да! А учительница, как вы себе хотите, должна быть на лицо приличной, чтобы ученикам-ученицам на нее приятно было смотреть и чтобы они ее любили. Такую, как вы, например, конечно, — я вполне в этом уверен и убежден даже, — детишки, разумеется, любят.

Добравшись до своего вагона, Мареуточкин остановился на площадке, сказав Груздевой:

— Постоим здесь, поговорим, а то там, знаете, домино это — ненавижу, — и сесть негде. Ведь вот как бывает, просто удивительно: говорю с вами, будто век я вас знал, а я вас всего только несколько часов вижу. Почему такое?

— Деточаг, — подсказала объяснение Груздева, кругло улыбнувшись и светло поглядев.

— Деточаг — это непременно, хотя это самой собой; однако с другой стороны возьмем, кто может в деточаге долго работать? В деточаг, конечно, всякая может попасть, все равно как выскочить замуж, а потом она на деточаг посмотрит косо, а деточаг на нее поглядит криво, вот и разошлись — как муж с женой, если он в ней ошибся. Я вот в доме отдыха за один месяц взял пять с половиной кило, и это ведь еще то нужно учесть, что первые блюда все больше постные были, а если бы мясные, то я бы верных полпуда взял. Вы, пожалуй, подумали сейчас: не работал, потому так. Пустяки! Я к работе своей привык. Для меня главное, чтоб я за детей своих не болел, а с такой, как Анна Васильевна… Ну, что же это такое, вот посудите сами: перед самым отъездом из Крыма получаю от нее письмо: «Вполне я убедилась, — пишет, — что опять я беременна». И ведь она это с радостью пишет, а я — места себе не нахожу. Ведь, может, опять недоноска какого-то родит, и опять его, значит, в вату, и салом свиным два месяца мажь. А если и доносит даже, вдруг ребенок идиотик какой выйдет, дурачок дефективный? Или глухонемой какой, или черт знает, что еще с ним может такое получиться! Я ее не затем совсем взял, чтобы она мне детей рожала. Я ее к своим прежним детям в матери взял, понадеялся на то, что учительница, а она вздумала свое тут потомство разводить под моей крышей.

— Как же свое, когда от вас же?

— Ну, что же, что от меня? Я верю, что действительно от меня, — где уж ей любовников заводить! Ни кожи, ни рожи. От меня, конечно, только, значит, выходит, понимаете, так, что даже и я не могу такую породу, как ее, перебить. В нее получаются дети, а не в меня.

— Да ведь один пока ребенок в нее, а другой, может быть…

— Надеяться, я, конечно, буду, однако боюсь… Очень боюсь. А что же я не спросил вас: вы-то замужем или… Если только это не секрет ваш, конечно?

— Замужем я была, а теперь — холостая, — улыбнулась Груздева, и от этого ответа ее поднялся Мареуточкин на носки в большом волнении:

— Холостая? Вот видите! Холостая… Ну вот…

— Что — «ну вот»? — продолжала улыбаться Груздева. — Имею дочь шестнадцати лет: я таких же, как она теперь, лет замуж вышла. Дочь только что кончила девятую группу. Физкультурница, пловец… взяла приз этим летом. Только я не люблю смотреть, как она в воду бросается с большой высоты: свихнет она когда-нибудь шею.

— Не свихнет, нет! — восторженно перебил ее Мареуточкин. — Призерша? Великолепно! Вот что значит настоящая вы мать, — эхх!

Тут у него как-то, неожиданно для Груздевой, задергалась нижняя челюсть; он замолчал, отвернулся, потом раза два поднялся на цыпочки, шевельнул плечами и, когда поглядел, наконец, на Груздеву, объяснил ей виноватым тоном:

— От волнения со мной бывает. Война наделала. Ведь я чего только не перевидал! Лихой, кроме того, я разведчик был. За рижский фронт еще девятнадцати лет я уже три георгия имел. Я тогда в Волынском драгунском полку служил, в двенадцатой армии, у Радко-Дмитриева. Может быть, знаете те места? Теперь уж они — Латвия: Вольмар, Кеммерн, Туккум, Якобштадт, Крейсбург. Даже на острове Эзель нас возили на баржах: предполагали, что будет там десант немецкий. Нас и четыре донских казачьих полка. И десант действительно был, только немцы скоро ушли оттуда. Ну вот, теперь такое дело. Противогазовых масок тогда настоящих не было, а так — резиновые мешочки с очками, вроде автомобильных, ну, конечно, под Икскюлем немцы нас и отравили хлором, и меня в том числе. Потом в санитарный поезд нас поместили «Артист — солдату». В этом поезде отправили сначала в Петроград, потом в Вологду и прочее. А хлор — это вообще очень скверная вещь. Это я между прочим вспомнил, потому что, если я все стану вспоминать, что я видел, то мне на целый месяц хватит. Ну, своих два серебряных георгия я на «Заем свободы» пожертвовал, как они малоценные, а золотой — второй степени — тот я уж после Октябрьской загнал… Так, значит, призерша ваша дочка? А как ее звать?

— А вам не все ли равно? Галина.

— Нет, как же можно, чтобы все равно! Галина? Галочка… Очень я люблю это имя. Только его больше в Польше и на Украине дают. Правда, и у вас в лице есть что-то украинское. Эхх! Из украинок какие хозяйки хорошие бывают! И приготовить все могут. А моя-то Анна Васильевна, вы не поверите, даже се-лед-ки порезать прилично и так же уксусом с горчицей полить и луку, и вообще, как надо, — и то она не в состоянии сделать. А чтобы бигос по-польски на стол когда-нибудь подать, об этом даже не заикайся. А бигос, вы, должно быть, знаете, это такая вещь, что скушаешь целую тарелку, да еще и пальцы потом себе все отсосешь.

В окно было видно, как на какой-то речушке, полузаросшей камышом, осторожно продвигалась лодка, и в ней один отпихивался шестом, другой стоял, держа ружье перед собой.

— На уток, — перебил самого себя Мареуточкин. — Предположение, должно быть, такое, что утки испугаются, когда поезд будет идти, и вылетят из камыша, а он их и щелкнет. Фантазия! Утки тоже привыкают отлично к поездам, а вернее всего, что они здесь около моста и не держатся.

— Галина тоже ведь и стрелять из карабина оказалась мастерица, — сказала Груздева. — Не знаю уж, откуда у нее такой талант! Я всяких ружей и револьверов, должна вам сказать, боюсь; отец ее тоже был человек штатский, а вот она…

— Современная, — с жаром подхватил Мареуточкин. — Из карабина? Это здорово! Будем с ней состязаться в тире. Вот видите, вы говорите — оружия боитесь. Это неудивительно, разумеется: вы — женщина. А что же вы скажете, когда пришлось вот мне отряд из рабочих набирать, — это после Октября, — отряд Красной Гвардии? Даю чувашину одному винтовку, он ее взял, да вдруг как затрясется весь. «Ты что?» — спрашиваю. — «Б-б-боюсь», — говорит. Вот и воюй с такими. А другой еще в моем отряде был, тот как только винтовку взял в руки, сейчас же спать. Что такое? Оказалось, сон на него прямо каменный нападал, и сразу: стоит ли, сидит ли, взял винтовку, — голову свесил, глаза заплющил, готов — спит. И тогда вы ему любую палку или швабру даете в руки, а винтовку берете: он ни копнется, — спит, как черт! Вот какие попадались даже и из нашего брата — мужчин! Пришлось мне их обоих из отряда выкинуть. И как же она, ваша Галочка, скоро, значит, вузовкой будет? Куда же поступает?

— Да ведь в вуз ее по младости лет пока и не примут, так об этом пока мы и не говорим. Пускай-ка десятилетку сначала окончит.

— Да, вот видите… Вы — моложе меня, а уж у вас дочь почти вузовка, а моему самому старшему и то ему до вуза еще, как куцему до зайца. Значит, и пловец, и стрелок… да-а… Нет, как хотите, а вы — удивительная женщина, должен я вам сказать!

И раза два-три Мареуточкин поднялся на носки, потом опять задергал челюстью, отвернулся, оправился и добавил: