Михаил Аношкин - Сугомак не сердится Страница 5

И Владимир выбежал из дому, побрел по улице, опустошенный, без всякой цели.

Лида полюбила Владимира, как говорят, с первого взгляда. Училась на втором курсе педагогического института, а он только что демобилизовался, поступил на первый. Ока увидела его, высокого, в военном костюме — на плечах гимнастерки еще видны были темные полоски от погон. У него было тонкое, одухотворенное лицо музыканта или поэта. «Это он! — радостно екнуло девичье сердце. — Давно ждала его, и он явился». Но Владимир долго не замечал, не видел, как она краснеет и теряется в его присутствии. Но удивительно, Лида была спокойна, она знала — ей вещало сердце, что он будет ее, он ни за что не пройдет мимо такой любви — тихой, светлой, прочной.

И он не прошел мимо.

Это случилось осенью. Студентов отправили в колхоз. Целыми днями копали картошку, возили ее в хранилище.

Однажды девушки послали Лиду в деревню пораньше — наказали приготовить ужин. Лида торопилась и оступилась в глубокую колею. Вскрикнув от боли, Лида упала, а подняться уже не могла — вывихнула ногу. Кое-как отползла к бровке кювета и заплакала.

Надвигался вечер, было пасмурно и тоскливо. Девушки придут голодные, а она им не приготовит ужина. И плакала Лида не столько от боли, сколько от досады, от обиды на себя.

Владимир в этот день раньше ушел домой. Он и нашел Лиду на дороге. Она посмотрела на него с горькой улыбкой — чернобровая, заплаканная.

Он шутливо спросил:

— Авария?

И, не говоря больше ни слова, Владимир поднял ее на руки и понес. Она застеснялась, попросила опустить, а он посмотрел в ее глаза и сказал:

— Нет, теперь уж я тебя буду крепко держать!

Владимир ответил на ее любовь. Наконец-то он ее увидел, наконец-то заметил!

И вот опять встретилась ему на пути эта Галя. Почему он потянулся к той женщине, разве она ему дает столько тепла и ласки, сколько дает она, Лида? Порой хотелось разыскать Сидорову и сказать ей честно и открыто:

— Не мешай счастью. У нас с Владимиром есть больше, чем привязанность. У нас есть сын. А у вас дочь. Отступись ради их будущего!

Но Лида не пошла к той женщине, никому не поведала про свои страдания. Она была глубоко убеждена: не настоящее у него это увлечение, вспыхнет и погаснет. А ее любовь вечная, он не сможет обойтись без нее.

Лида старалась быть больше на людях. В школе, где она работала, на лето устроили городской пионерский лагерь, и Лида, забрав Валерку, шла туда, читала ребятам книги, забывалась.

А вчера занялась стиркой, а теперь вот весь вечер гладила. Когда взяла голубую сорочку, расстелила ее на столе — задумалась. Эту сорочку купила в день рождения Володи. Искала, искала ему подарок и вот купила сорочку. Хорошая попалась — добротно сделанная, из прочного материала.

Когда преподнесла ему подарок, он поцеловал в глаза, в губы, в лоб. Валерка кричал озорно:

— И меня, папа! И меня!

Владимир целовал и Валерку. В мае это было, а будто вечность прошла.

…Лида приподняла на руках сорочку и с горечью подумала о том, как давно не целовал ее Владимир, как давно не ласкал. Приходит угрюмый, ни на кого не глядит — сторонится.

Лида заплакала. В это время стукнула дверь. Лида вздрогнула, заглянула в кухню и включила там свет. Никого не было. Она выскочила на лестничную площадку — по лестнице бегом спускался Владимир.

Она хотела крикнуть:

— Куда же ты, Володя?! Вернись!

Но слова застряли в горле.

Николай Сидоров не был рожден для спокойной жизни. Ему бы все время ветер в лицо, ему бы постоянно преодолевать преграды. Вот тогда бы все было в норме! А однообразная, как конвейер, жизнь вызывала в нем усталость, равнодушие. Ему бы матросом скитаться по бурным океанам, всегда бы находиться в движении, всегда бы обновлять свои впечатления, жить бы в невероятно тяжелых полярных условиях. После войны, когда знал, что надо во что бы то ни стало учиться, а учеба не давалась — шел напролом. Это было по душе. Трудности не выматывали, а вызывали торжество, большое желание померяться силами.

Устроился на завод, огляделся, обжился, и все показалось обыденным и неинтересным. Каждый день одно и то же: одни и те же люди, одни и те же детали, одни и те же разговоры, а душа куда-то рвалась, требовала чего-то большого, такого же, как на Висле. Но такого сейчас не находил. Вот и потерял перспективу. Слушал он разговоры Бессонова с рабочими, больно было, но понял: нельзя больше так жить. Нельзя! Появилось письмо в газете — смалодушничал, хотел согреть душу водкой…

А потом позвал начальник цеха. Поздоровался приветливо, усадил Сидорова на стул, а сам отошел к окну, стал спиной к мастеру. Значит неприятное скажет, обдумывает, как сказать, чтобы не обидеть. Да говори же!

Николай горько улыбнулся и попросил:

— Павел Петрович, я не из слабонервных. Говорите прямо.

Начальник резко повернулся, подошел к Николаю, положил ему руку на плечо.

— Но ты же можешь остаться в цехе. Бригадиром хочешь? Наладчиком? Еще кем?

— Спасибо, Павел Петрович. Я подумаю.

— Подумай, дорогой, и приходи. Сам понимаешь — нельзя тебя оставлять на участке.

— Да, да, — торопливо подтвердил Сидоров и вышел.

Улица встретила многоголосым звоном. Хотелось бежать, бежать — лишь бы не стоять на месте, не давать волю своим мыслям. Мчаться и мчаться бы с бешеной скоростью, чтоб ветер свистел в ушах, чтоб дыхание спирало, чтоб сердце вырывалось из груди!

А он шагал медленно, постукивая тростью об асфальт. Надоело — сел на трамвай, потом пересел на другой — очутился в Металлургическом районе. Побродил по нарядным молодым улицам, а душа хотела движения стремительного, оглушающего. Нанял такси и поторопил шофера:

— На вокзал! С ветерком!

Шофер подумал, что этот хромой человек, с курчавыми волосами и грустными глазами, опаздывает на поезд, и жал на всю «железку».

Расплатившись с шофером, Николай купил билет на электричку до Полетаево. Ехал в полупустом вагоне, прислушивался, как в другом конце вагона весело разговаривали и смеялись юноши и девушки. А сам думал и думал, постепенно успокаиваясь.

В Челябинск вернулся под вечер. Добрался до Спартака и побрел к парку — домой не хотелось.

Почему, собственно, так близко к сердцу принял первую крупную неудачу? Сколько впереди еще дел: ведь ему немногим больше тридцати! Главное еще впереди, он еще найдет себя!

На душе посветлело. С интересом стал присматриваться к прохожим. Обратил внимание, что вечер сегодня удивительно хорош, и город в этот час особенно оживлен, наряден, шумлив.

Возле парка как-то сразу заметил Владимира Бессонова и не вдруг сообразил, что та женщина в белом платье, которая к нему подошла и застенчиво улыбнулась, была Галя.

Владимир подхватил ее под руку, они стали пробираться к входу и скоро затерялись в пестрой, говорливой толпе.

Николай был поражен. Растерялся в первую минуту. Затем вдруг почувствовал в теле слабость, будто целый день выполнял непосильную физическую работу. Отошел в сторонку, прислонился к ограде.

Мечты, стремления, думы, всякие неприятности — зачем все это? Ничего не нужно, пусть все летит в тартарары!

Галя, Галя…

А Володька! Что же ты делаешь, Володька? У тебя же такая чудесная жена, тебе ж повезло в жизни! И зачем ты так-то?

Домой Николай вернулся ночью. Света в комнате не было, но Галя не спала. Она стояла у окна, опершись одной рукой о подоконник. Николай бросил трость на диван, приблизился к Гале, встал за ее спиной. Она не обернулась, не вымолвила ни слова.

На улице прозвенел трамвай, разбрызгивая в стороны голубые искры.

— Галка! — позвал он тихо, но требовательно. — Разве ты его любишь?

Она промолчала.

— Я не верю, Галка…

— Не знаю, ну ничего же я не знаю! — громко ответила она и поникла головой, и затряслись ее плечи. Он обнял ее, а она оттолкнула, повернулась к нему.

— Ну, почему ты не такой? — прошептала она с горечью, сжав кулачки и поднеся их к щекам. — Ну, почему, Коля? Как же быть?! — она упала на диван, и тихо заплакала.

Он не успокаивал. «Почему я не такой? Какой дурацкий вопрос, какой дурацкий узел! — думал Николай, глядя в окно. — Нет, я найду себя. Я еще докажу, какой я!»

А Галя всхлипывала реже и реже и, наконец, затихла. Николай все стоял у окна и курил.

За окном занималось новое утро.

Бессонов собирался в отпуск. Лето уже уходило — пора! Устал нынче как никогда.

Перед отпуском навестил его Николай. Выглядел он неважно: похудел, даже седина пробрызнула на висках, нос стал еще острее, глаза смотрели настороженно, недоверчиво.

Сидоров сел в кресло, бросил под ноги трость и полез в карман за папиросой. Не сказал ни слова, даже «здравствуй».

Слова не нужны были. Все ясно. Оба они — и Николай и Владимир — отлично понимали друг друга, у них происходил немой разговор. Само присутствие Сидорова было укором. Смотри, как бы хотел сказать Владимиру, до чего ты меня довел. Разве не понимаешь, что без Гали нет мне жизни? Не лишай самого дорогого — Гали и Светланки. Слышишь, не трогай!