Валерия Герасимова - Меня нельзя бросить Страница 5

— Не то что тяжелая, а такая, что не отпускает. После войны с контузией пришел. А был совсем хороший... Конечно, по инвалидности получает. Но все стесняется. Характер такой. Особенно, что мамаша его с нами живет. А я говорю: брось, Вася! Что бы мы без нее делали? Вот эта, — женщина кивнула на девочку, — фактически у нее на руках...

— И часто вы его навещаете? — осторожно спросила Елена.

— А как же? Поддерживаем... — просто ответила женщина. Вопрос ее, видимо, несколько удивил.

— А где вы работаете?

— Я-то? Швея-мотористка. Фабрику «Клара Цеткин». Может, слыхали?

Елена кивнула. Однажды, в день 8 Марта, выступала там по путевке райкома.

— Ну, компания, пошли. — Женщина поднялась, натянула перчатки на свои большие, крепкие руки...

— Что ни говори, осень, — вздохнула она всей грудью, — вступила в свои права.

И в голосе ее звучала не печаль, а какое-то доверчивое, молодое ожидание...

За ней двинулось и Елена. Теперь женщины переговаривались о самых незначительных вещах: не портит ли ткань стиральный порошок «Чайка», почему часто меняются учебники?

Не то захотелось Елене узнать что-то о случайной знакомой, не то показалось страшновато остаться одной, но она проводила ее до остановки автобуса. Помогла подсадить Катюху и еще долго смотрела вслед двум убегавшим красным огонькам. Потом повернулась и медленно пошла к станции метро по усыпанной листвой дорожке.

Ни прежняя унизительная боль, ни недавнее опасное спокойствие к ней не возвращались. Рождалось что-то иное... И было это иное неопределенным, неоформленным, как эти тяжелые, менявшие очертания тучи.

И тут, как это бывало в самые трудные минуты ее жизни, услышала она знакомый голос. Добрый, но, как всегда, чуть насмешливый голос Андрея:

«Ну, успокойся, успокойся, давай-ка разберемся... Тебе плохо потому, что тебя, неглупую, самостоятельную и, пожалуй, все еще красивую женщину, могут бросить? Обидно, конечно. Но как и куда можно все это бросить? Даже я — как ты меня ни любила — не мог бы этого сделать. Я тебя утешаю? Нет! Ты сама знаешь. Знаешь лучше, чем кто-либо».

Женщина прислонилась к дереву н ощутила горьковатый, крепкий запах влажной коры.

«Хорошо пахнет? Верно? Ты всегда это любила! И даже снегом почему-то немножко попахивает. А вот трава кое-где еще зеленая. Удивительная свежесть. Мы про такое говорили: «Пахнет огурцом». И где-то журчит вода. Совсем по-весеннему. Она холодная, прозрачная, в ней тоже что-то снеговое; и корабликами несутся по ней листья... А потом и впрямь все покроется тихим, голубым снегом...

Что же, выходит, и твою любовь ко всему этому можно «бросить»? Нет, это всегда будет с тобой! А люди, разве они не интересны? Какие уроки житейской мудрости преподавала тебе наша милая Алиса, какого циника разыгрывала, а потом взяла и созналась, что сама этим не пользовалась. Почему? Да потому, что она тоже из небросаемых. И сколько теперь вас, таких женщин! Вот и на автобусе едет сейчас с ребятишками в свой Богородск одна из них. Ей-то, пожалуй, потяжелее, чем вам! Согласна?

А что касается твоего брюнета... Здесь ты не совсем права. Ты же знала, что он чужой тебе человек. Чужой в чем-то основном, непоправимом. Знала? Конечно! Но тебе хотелось счастья. Хотя бы немножко. Понятно. Только зачем уж так на него обижаться? Ведь и он ждал от тебя иного, чем ты есть: чтобы было немножко от тебя и куда больше от его мамы. Несовместимо? Пожалуй. Но он вправе такое искать, и — кто знает! — может быть, когда-нибудь и найдет. Ведь и ты от него хотела невозможного. Чтобы побольше того, за что ты любила меня, и совсем немножко от него... Ровно настолько, чтобы, скажем, не отказаться от брони. Такие сочетания бывают. Тот же Тулупов. Впрочем, он совсем не плохой человек. Но разве таким ты любила бы меня так, как любила? А ведь и я любил тебя за то, что ты меня тогда не удерживала. В тебе уж не так все плохо. Мы ссорились — это правда; иногда ты ревновала меня. Даже к этой розовой Соне. Понимаешь теперь, как это глупо? Мы ведь были созданы друг для друга. Фраза совсем как из старого романа. Но это правда. Так бывает. А помнишь, я однажды сказал, за что больше всего тебя люблю? За то, что ты всегда оставалась сама собой. За то, что тебя нельзя бросить. Никому и никогда.

Ты слабая, ничтожная женщина? Не надо уж так... Влезла же в неприятность... Могла бы отсидеться, поддакивать Мохову. Он таких любит. Любит и продвигает. А теперь придерется к первой же твоей ошибке. Постарается вышвырнуть. Он умелый: изобразит из тебя невежду, завистницу. Ты не побоялась оказаться смешной. Это очень много. И если не согнешься, — докажешь свою правду. В министерстве тебя поддержали? И справедливо — дело стоящее! Мне нравится. Только доработать? Видишь, это — начало победы. Лишь бы не согнуться! Вот еще почему сейчас ты так боишься остаться одной. Оберегаешь свой тыл. Только подумай хорошенько. Уж так ли тебе нужен этот коротконогий человек?

«В таком возрасте не позволяют себя бросать...» Справедливо. Вот и отними у него эту возможность. Поди и отними... Ты удержала его в прошлый раз, но разве что-нибудь изменилось? Нет. Ни в нем, ни в тебе. И, сталкиваясь с тем, что ему в тебе чуждо, но что есть ты сама, он все так же говорил; «Не дури».

А я говорю: «Дури! Дури так, как не снилось таким, как Гущины!»

Только не как это... с телеграммой. И как ты могла, честное слово! Не понимаю, как могла? Знаешь, ты даже меня этим унизила. Да, да, меня...»

Женщина прижалась лицом к шершавой коре. Плечи ее вздрагивали.

«Ну, не плачь, не плачь! Все поправимо. Не спорь со мной. Говорю: поправимо! Только, смотри, не опоздай! Поспеши!»

Стемнело. Сумрак скрыл осенний лесной беспорядок. По мокрому шоссе с приятным шелковистым посвистом проносились машины. Их разноцветные огоньки напоминали что-то веселое, детское, елочное... Когда показался зеленый огонек такси, Елена торопливо подняла руку. Обычно этой роскоши она себе не позволяла.

В метро, с обычной его сутолокой, многие обратили внимание на высокую, стройную женщину в сером пальто. Она бежала вниз по эскалатору совсем как мальчишка...

Дверь ей открыла Фетисова. Ее лицо сразу же выразило «моральную поддержку».

Елена почти радостно улыбнулась в ответ.

Ведь и Евдокия Федоровна, с ее больной печенью, с резкими морщинками у глаз и этим перманентом — для представительства! — тоже из «небросаемых». В прошлом году, когда «загулял» ее муж, дядя Вася, «взяла его в руки», переломила, наладила жизнь. Старший сын у нее моряк, дочка кончает школу... Твердо идет корабль семьи Фетисовых...

Но почему она с загадочно-иронической усмешкой кивнула на дверь Виталия? Неужели он еще здесь? Значит, все действительно «поправимо»?

Елена торопливо прошла в свою комнату.

Костя, как был, не раздеваясь — а это всегда ее огорчало, — спал на диванчике. На столе лежал ком мокрой глины, а рядом возвышалась чья-то горделивая голова в шлеме... Нечто вроде рыцаря, развевалось даже перо... Алиса, наверно, помогала... да и у Кости к лепке с детских лет страсть. Свесившаяся до пола рука мальчика как бы хранила в себе силу все еще не остывшего созидания...

Но Елена лишь мельком взглянула на сына. Она бросилась к шкафу. Теперь безразлично, увидит он или нет. Голубенькая бумажка была все там же. Елене не сразу удалось ее вытянуть: чуть не сломала ноготь. Она ее не развернула, не перечитала.

Все в том же горячем самозабвении, даже не постучавшись, распахнула она дверь в соседнюю комнату.

Распахнула и за всю совместную, почти пятилетнюю жизнь с Виталием, быть может, впервые застала его врасплох.

Подперев свое красивое лицо кулаками, он бесцельно сидел за столом. Высились все те же пирамиды тщательно упакованных книг. Один на другом стояли чемоданы. Ремни обхватывали одеяло и подушку. Все — точно готовый к последнему выстрелу снаряд...

Но вот лицо свое он не успел подготовить — было оно не злым, а скорее мрачно-растерянным, слегка вопросительным. Даже губы почти по-ребячьи обмякли.

Увидев ее, он попытался все это спрятать.

— Ну, будет, не дури... — начал было он тихо.

Подойдя к ней, ободряюще положил на плечо свою тяжелую руку. Пожалуй, никогда не всматривались они друг другу в глаза так остро, так глубоко.

В краткое это мгновение перед женщиной пробежала вся ее жизнь с этим человеком: и та, что была, и та, что еще могла бы быть. Сейчас она точно знала, что он готов, хотел бы остаться, а быть может — ценой ее поражения, — останется, и навсегда.

Рука его такой тяжестью давила на плечо, что женщине осторожно ее сняла.

Он сразу же насторожился, на лице проступило знакомое ей выражение жесткости и упрямства.

Еще одно ее неловкое движение, а тем более неосторожное слово — он не остановится ни перед чем, порвет последнюю нить...

Но она рассматривала это мужское лицо, точно посторонний предмет.

Какое счастье, что все еще поправимо!