Александр Серафимович - Том 2. Произведения 1902–1906 Страница 52

«Катя, я… умираю… я хожу, разговариваю, работаю, но я мертвый человек. Страшно, Катя, умирать».

И ему хотелось, чтоб жена сказала что-нибудь, чтоб она заплакала, взяла его за голову и говорила бы ему слова утешения, может быть и не имеющие логического значения, даже и ненужные, как слова, которые говорят ребенку, но которые бы заставили дрогнуть сердце, от которых бы накипели облегчающие слезы.

Но вместо этого, подавляемый привычкой всей своей жизни строго и сурово относиться к факту, он спокойным обычным голосом всегда владеющего собой человека только спросил:

– Что такое, Катенька?

– Дай слово, что исполнишь… И доктора говорят… Оставь дела, тебе нельзя переутомляться, разве я не вижу? Посмотри на себя…

Губы ее дрожали. Она делала усилие, чтоб не расплакаться, и в то же время хотела расплакаться, чтобы он видел и поступил так, как она просит.

– Но, Катенька…

– И зачем… зачем это? Кому нужно?.. Средства у нас прекрасные, обеспечены… Ты болен, надо отдохнуть, успокоиться… Поздоровеешь, если захочешь, опять возьмешься…

Его поразило.

В самом деле – зачем? Ведь то, что он делает, теперь никому не нужно. Никому!..

Егор Матвеевич почувствовал, что тонет. Пока он был беден, нужна была работа, доставлявшая средства семье; пока он был здоров, нужна была деятельность – просил мозг, просили руки. Теперь ему не нужно и, оказывается, никому не нужно. Ни-ко-му!

Это слово прозвучало чуждо и одиноко, как звук захлопываемой гробовой крышки. И Егора Матвеевича охватил вдруг холод отчуждения и одиночества, точно он, Егор Матвеевич Тяжин, известный адвокат, проведший столько блестящих процессов, точно он – один в большом вымершем городе… Тянутся молчаливые улицы, расступаются пустынные площади, мертво слепыми окнами глядят безгласные дома, и Егор Матвеевич бродит дни и ночи, бродит недели, месяцы, годы, бродит один и не слышит ни человеческого голоса, ни крика, ни смеха.

– Видишь ли, Катенька… ты права. Хорошо, я согласен… Только совсем без работы я же не могу быть…

Раз Егор Матвеевич брался за дело, он брался толково, умело, ясно представляя себе все практические подробности и непременно доводя до конца. Поэтому, когда выбрали его председателем общества распространения народного образования, все были уверены, что будущее общества обеспечено.

– И охота тебе, право, впутываться в разные эти общества, – говорила недовольно Екатерина Ивановна, – ну, если бы ты здоров был, еще туда-сюда, а то больной, покой нужен, волнений всяких избегать… Ты и свои-то дела совершенно оставил. Здоровый этим никогда не занимался, а теперь вот на! Не понимаю, право…

– Неловко же, Катенька, настойчиво просят… все… депутацию присылали, – говорил Егор Матвеевич, как всегда в разговорах с женой приводя чисто внешний довод и умалчивая о своих внутренних затаенных мотивах.

Егор Матвеевич никогда ни в каких благотворительных, просветительных и других обществах не участвовал. И не то чтобы он был принципиальным противником самого существа такого рода деятельности.

Он был бы чрезвычайно рад и доволен, если бы кругом было меньше голода, невежества, темноты, грязи, если бы его и на улице, и в суде, и на железной дороге окружали человеческие лица, а не глядели бы в глаза испитые, голодные, звероподобные экземпляры.

Но ведь никакое в мире общество не устроит этого. И если вся эта работа, песчинка за песчинкой, созидает возможность светлого будущего человечеству, так это – бесконечно далеко, гуманное будущее, которого не дождется истлевающий прах Егора Матвеевича и возможность которого ни на одну каплю не сделает теперешнюю жизнь Егора Матвеевича более удобной, устроенной, целесообразной, разумной и приятной.

Теперь же Егор Матвеевич принял избрание. Надо было бороться не только с состоянием ожидания, но не состоянием одиночества, которое все больше охватывало его.

Как всегда, Егор Матвеевич взялся энергично за дело. Прежде всего он вымел из правления, из комиссий всех, кто шел сюда из тщеславия, из мелкого любопытства, кто ничего не делал. Тех же, кто остался, держал в ежовых рукавицах, заставляя неустанно работать, возбуждая к себе и раздражение и уважение в одно и то же время, входя в каждую мелочь, преодолевая благодаря авторитету и связям внешние препятствия.

Пожертвования стекались, было выстроено здание Народного дома, по городу рассыпались библиотеки. Имя Егора Матвеевича было у всех на устах.

И каждый день заботливо посещал он свое детище, направляя, организуя большое, сложное дело, и со смешанным чувством отчуждения и близости глядел на волнующееся море голов в огромном, залитом электричеством зале.

Последние ряды толпившегося народа выливались в широкие двери. Бабы, подростки, мастеровые толпились, протискивались, стараясь выбраться. Стоял говор, гул, шарканье ног.

– Об воде читали, а мне пить ну вот до чего захотелось!..

– Брешут… Ежели бы да в каждой воде да столько червей водилось, к ней бы не приступился, народу бы мерло во как, а пьют же.

– Остолопина! Да ведь это – невидимая черва, глазом-то не видишь…

– Ой!.. Ты чего? Отстань, липучий… закричу!

– Ребята, как же теперича: винополия-то заперта…

Сторож с нетерпеливым злым лицом выпроваживал, подталкивал в спины.

– Ну, ну, выходи, выходи, что стал? До утра чесаться будешь… – и вдруг ринулся к вешалке, к которой подошел Егор Матвеевич.

Он сорвал пальто и стал бережно, приседая и заглядывая в рукава, просовывать одну руку и другую, словно опасаясь, чтоб которая-нибудь не отломилась, потом стал к сторонке, как будто хотел сказать: «Так точно-с… больше ничего-с…»

Егор Матвеевич методически застегнул пальто, надел перчатки, взял палку и сунул ему двугривенный. Сторож совсем переломился, с ожесточенным лицом рванул двери, словно желая сорвать их с петель, и в душное помещение, заполненное запахом только что разошедшейся толпы, широко пахнул свежий ночной воздух.

Егор Матвеевич с чувством облегчения после исполненной работы вышел. В глубине темной синевы шевелились звезды. По тротуарам расходилась публика. По бульвару гуляли парочки, стояли молчаливые акации, слышался смех, и синеватый ночной сумрак делал все иным, не похожим на то, что было днем. Изредка прогремят дрожки, и снова все тихо, прозрачно сумрачно, и шевелятся звезды, и слышится женский смех.

Здание «чтений» стояло молчаливое, угрюмое, темное.

«Зачем? Разве это хоть на волос что-нибудь изменило?.. Все остается по-прежнему, так же неизбежна ничем не стираемая бессмысленность…»

Знакомая смертельная тоска подползла к сердцу. Он вдруг почувствовал, что это темное молчаливое здание, эта улица, акации, бульвары, темные фигуры и смех незнакомых ему людей, – что все это отодвинуто, отстранено от него, что стоит он один, беспомощный и одинокий, и над ним трепетно шевелятся безмолвные звезды.

Егор Матвеевич направился домой, и шаги его звонко и ясно носились в сумрачном воздухе. Ему представилась уютная столовая, жена, еще молодая, красивая, привлекательная, милое лицо сына, весь уют и покой толково, разумно налаженной жизни. И он почувствовал, как потеплело в груди и постепенно растаяло студившее грудь холодное одиночество и отчужденность.

«Все очень просто и ясно: я болен, могу прожить до ста лет, могу каждую минуту умереть. И мне не хочется умирать, и немножко страшно, а главное – тягостно быть постоянно начеку у смерти… Хорошо… что же дальше?»

Выплыло птичье веснушчатое лицо мужичонки в продранном на плече тулупе, из которого лезла грязная шерсть. Этот мужичонка прожил всю свою серую заброшенную жизнь в такой же серой заброшенной деревушке, копаясь в земле, платя дань и куделью и овсом, а когда стало невтерпеж, написал на местное начальство нелепый донос и подписался чужим именем, И Егор Матвеевич никогда о нем не думал и никогда бы не узнал, если бы не этот подлог.

На бульваре прозвучал смех, и женский голос проговорил:

– Никогда, никогда я вам не поверю.

А мужской голос запел:

В моем ски-та-анье

Мно-ого стра-да-а-нья…

Светились по обеим сторонам, улицы раскрытые окна, неслись звуки рояля, плакали дети, хлопали двери… Теплая летняя ночь была полна звуков, живых и разнообразных.

Егор Матвеевич думал о читальне, о своем сердце, о пухнущих ногах, о людях, от которых был всегда отделен тонкой незримой преградой. И здесь, в этой просветительной миссии, он почувствовал себя лишним, как когда-то чувствовал себя, лишним в своей адвокатской работе, потому что все это было не нужно, не нужно для него самого, Егора Матвеевича.

Яркий, ослепительный, режущий свет пронизал темное небо, и на мгновение исчезли звезды. С поразительной отчетливостью выступил каждый листок, каждая веточка, вспыхнувшие стекла, вся улица до самых последних домов, каждая складка на лицах людей; Потом все мгновенно погасло в синей мгле летней ночи, по-прежнему шевелились, играли звезды, смутно и неясно стояли голубоватые силуэты деревьев, зданий, проходили темные, неразличимые фигуры без лиц, только тонкий дымчатый, слабо светящийся след чуть брезжил, тая в небе.