Анатолий Ким - Будем кроткими как дети [сборник] Страница 52

Но тогда он был всегда рядом, и она могла быть уверена в нем. А теперь… что он делает теперь, там, в квартире, совсем один по вечерам…

Беспокойство и скучная тоска согнали ее с кровати, и она, запахиваясь в халат, побрела к выходу. В полутемном коридоре ее охватила нерешительность: куда идти, направо или налево. Светилась настольная лампа у санитарного поста. Стройная сестра Вера, туго охваченная халатом, склонилась над столом, что-то просматривая в журнале. Брякала суднами няня за полуоткрытой дверью служебной комнатки. Понурившись, Валерия тихонько пошла налево, к светившемуся в конце коридора окну, где стояла старая инвалидная коляска. Вот к чему приходишь, оказывается, в конце концов: к обычной бабьей ревности, к тревоге из-за того, что муж может гульнуть на свободе… А у самой почки сохнут. Глупо. Грустно. Зачем?

Не доходя до инвалидного кресла, Валерия вдруг услышала торопливое, невнятное бормотанье. Женский возбужденный голос взахлеб произносил что-то похожее на стихи. Двери всех ближних палат были плотно закрыты вокруг ни души. И Валерия догадалась, что за высокой спинкой кресла кто-то прячется, разговаривает вслух сам с собою. О чем? Однако уж совсем удивительным было то, что эта уединившаяся женщина и впрямь читала стихи — Валерия стала различать слова, подойдя еще ближе. То были детские стихи про какого-то мишку и лисицу: «…поскакали по кочам вприпрыжку и увидели глупого Мишку, перед лужею Мишка сидит…» И тут Валерия за краем спинки увидела уголок колена, прикрытый серой потертой тканью больничного халата. Затаив дыхание, Валерия подошла еще ближе и заглянула поверх спинки инвалидного кресла. И увидев рыжеватые, реденькие крашеные волосы, у корней совершенно седые, поднимавшиеся спутанными лохмами. Две старчески сморщенные руки мерно отмечали такт стихов, соприкасаясь кончиками пальцев.

А лисица веселится, забавляется лисица…

Все так же крадучись и бесшумно Валерия отошла от кресла и направилась к другому концу длинного, во весь корпус, больничного коридора. У санитарного поста сестра, изогнув затянутый в белый халатик стан, дозировала шприц, держа его перед глазами: серебристая струйка жидкости брызнула дугою из кончика иглы и, рассеявшись на сверкающие капельки, растворилась в воздухе.

Сестра Вера, эта красивая, томноглазая блондинка, собиралась кому-то сделать укол и вовсе не подозревала, что в каждом из ее подопечных, пусть даже в парализованной, лежащей на надувных подушках старухе, таится страшная, могучая и яростная сила, дикая жажда жизни, которая, дай ее возможность материализоваться, непременно выглядела бы самым страховидным чудовищем, динозавром с огромными зубами и неодолимой броней — чего доброго, клацнул бы этими зубами и отхватил руку вместе со шприцем.

И Валерии припомнился сон, виденный недавно: из ее тела, прямо сквозь белую больничную рубаху, пророс мясистый зеленый стебель, набухший прозрачным обильным соком. Два крупных листа, похожих на листья бегонии, качались на этом стебле. Лечащий врач ее, Анна Петровна, будто бы сказала ей с непонятной усмешкой: «Как вы будете жить с этаким уродством. Надо оперировать». Но во сне Валерия знала, что вся ее жизнь сосредоточилась в зловещем этом стебле, в его прозрачном соке и в двух жалких и ужасных листочках. И, бережно прихватив листочки, оберегая их, чтобы не осыпались, она прижала к себе этот противоестественный зеленый росток и отшатнулась от Анны Петровны с таким чувством, с таким жутким чувством…

У выхода из отделения, на красных низеньких креслах центрального вестибюля сидели две серые поникшие фигурки; одна из женщин была больная из палаты Валерии — курносая, пожилая молчаливая Лиза. В часы посещений, когда возле кровати Нюси Петровны собиралась чуть ли не вся семья, когда приходил японец со своим бодрым «маси-мосо», когда Рыжий пристраивался на стуле, сплетя свои длинные ноги, Лиза отворачивалась к стене и с головою накрывалась одеялом. К ней-то никто не приходил в эти самые веселые для больных часы. Муж ее погиб в последний месяц войны, с тех пор она дважды выходила замуж, и все неудачно — мужья умирали. Детей у нее не было. Замкнутая, тихая, иногда вдруг глуповато улыбавшаяся, с заметной жадностью поедавшая свои порции в столовой, Валерии она казалась живым воплощением бессловесного, тупого горя. Три грубые, ровные морщины уныло пересекали ее низкий лоб.

Валерия прошла мимо неподвижных, сосредоточенно молчащих женщин, каждая из которых смотрела куда-то в свою особенную точку пространства. Миновав центральный вестибюль и ступив в другую половину больничного коридора, Валерия остановилась и прислонилась спиною к стене. Силы вдруг оставили ее, она испытывала почти физическое ощущение обреченности. Это ощущение было настолько же ясно и внятно, как и запах лекарств, разлитый в недвижимом воздухе больницы. Смех гречанки, прозвучавший где-то недалеко, был вне пределов этой обреченности, а в пределах ее лишь приплясывали в тусклом блеске линолеума какие-то невнятные черные звездочки. Обреченность имела вполне видимый образ и форму: бесконечно длинная квадратная труба больничного коридора с двумя окнами на разных концах. И некуда было вырваться из этой трубы, тускло освещенной желтым электричеством. Как зверь в клетке. «Мы с вами из одной клетки», — вспомнилось Валерии.

Две недели назад… Тогда было только начало, стояли такие ясные, теплые дни. В палате было сумасшедшее солнце, и этот запах горелых листьев, она вышла из палаты, на лифте спустилась в холл. Там, как в кафе, стояли блестящие пластмассовые столики, вокруг них кресла, стулья. Вдоль стеклянных стен диваны — сплошной ряд красных кожаных диванов на поролоне. Сидели больные и посетители — в этом странном кафе, где столики были пустые, и где ничем друг друга не угощали, и большинство из сидящих были в унылой больничной одежде. В этом странном сборище особенно были заметны иностранцы: стояли у входа тонконогие темноликие негры; разместились за отдельным столиком маленькие вьетнамцы, неулыбчивые, с прямыми, выстриженными на висках волосами, с ними две девушки в больничных серых халатах, на которые были выпущены черные жесткие косы; сидели на диване два широкоскулых крепких монгола, один из них офицер. Сидели две русские девчонки и длинный больной парень между ними, он все целовал одну в ухо, ту, что завалила ногу на ногу, ляжки до самых подвязок наружу. И сидела она, Валерия, смотрела сквозь прозрачную стеклянную стену, вглядывалась в глубину длинной аллеи нагих лип, ждала мужа. И вдруг, оглянувшись, увидела рядом на диване этого тщедушного человечка в рыжей больничной куртке. Внимательно и дружески смотрел он на нее — с видом, что давно уже присматривается к ней и не собирается этого скрывать, — у него были густые загнутые ресницы. Лицо мелкое, изможденное, но красивое, много тонких морщинок на лбу и возле глаз. Зубы плохие, редкие. Волосы темные, длинные, падающие на две стороны, в волосах проседь, виски совершенно седые. Взгляд, улыбка и выражение лица такие, что вот-вот заговорит — но ей было не до разговоров с больничными волокитами. Ей было так больно — от этого вечернего медового света, залившего сквозь прозрачные стены весь холл, от вида дремлющей серой аллеи, в глубине которой сбоку пробивался чистой голубизны дым.

И все-таки этот человек заговорил с нею. Он придвинулся на диване и сказал одно лишь слово, от которого она невольно вздрогнула: «Нефрит?» Впромельк неприязненно оглянувшись на него, она ничего не ответила, уже испытывая почти ненависть к этим блестящим черным глазам, к этим морщинкам, к измятым штанам больничного костюма, под истертой тканью которых читались хилые ноги. Нисколько не смутившись, он улыбался все так же дружелюбно, покорно и виновато: простите, простите, ради бога, вы обиделись, я вижу, и т. д. Голос был хрипловатый, слабый, с каким-то птичьим звучанием, как у ученого скворца.

— Вы думаете, вот противный человек, пристает с разговорами, нахал…

Ох, подите от меня к черту — нет, этого она, конечно, не сказала, она опять ничего не ответила, но стало уже страшно и тоскливо, что даже постороннему человеку была приметна ее болезнь. И, как бы разгадав эти ее мысли, желая, видимо, успокоить ее, незнакомец сообщил, что у. него тоже «нефритик»… Он как-то выразился по-другому… Да.

— Я, знаете ли, тоже хронический нефритчик. Так что мне нетрудно было угадать. Выходит, милая девушка, мы с вами птички из одной клетки.

Она не хотела заводить с ним разговор, с бестактным болтуном, но как-то, помимо воли, вырвалось у нее:

— А вы, кажется, рады, что вашего полку прибыло. — Потому что ей стало почти дурно при мысли, что теперь «в одной клетке» с этим усохшим красавчиком, ростом с мальчишку, и что он смеет говорить об этом столь уверенно.

— Бог с вами, бог с вами, дорогая моя, да что вы! Мне уже стукнуло сорок шесть лет, могу ли я позволить себе быть таким глупым в мой возраст? Чему я должен радоваться? Разве от вашей беды мне станет легче? Какая чепуха. — И он смотрел на нее с печалью, с укором, огорченьем. — То есть вы меня совсем превратно поняли. Я хотел сказать, что теперь, в нашем положении, мы должны быть солидарны… Нет, не то слово. Едины. Совместны. Нет, нет, все не те слова. Нету этого слова на нашем человеческом языке, вот в чем дело, милая девушка, но вы бы должны понять…