СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН - После бури. Книга вторая Страница 53

Озолинь всегда производил на Корнилова впечатление личности незаурядной опять-таки своей энергией. «Опять-таки» потому, что именно в этом, в «энергическом» смысле он был соизмерим с Лазаревым. Разница в том, улавливал Корнилов, что Лазарев сам по себе производил энергию, был ее постоянным источником, в Озолине же энергия возникала не столько от него самого, сколько из его безусловного подчинения некоей громадной внешней силе. Однажды он с воодушевлением и раз и навсегда признал ее над собою, эту внешнюю силу, эту идею всех идей, и вот стал ее трансформатором. Именно таким образом он энергетически превосходил, может быть, и самого Лазарева. Такие были у Корнилова наблюдения.

Ни Лазарев, ни Озолинь, в недавнем прошлом конспираторы, ничуть не стеснялись спорить друг с другом в присутствии «бывшего», вот он и наблюдал однажды, как это происходило. Лазарев быстро-быстро ходил из угла в угол озолиньского кабинета, благо кабинет в только что построенном темно-сером, с колоннами здании Крайкома был огромен, Озолиню же все это пространство, казалось, было ни к чему, он усаживался в кресле, руки, сжатые в кулаки, укладывал на стол и говорил:

— Сядь, Лазарев. Помолчи, Лазарев. Слушай, Лазарев: в настоящее время требуется...

«Требуется!» — вот это и было самое сильное выражение Озолиня, употребив которое, он стоял насмерть и доказывал его всем устройством современного мира и всей мировой историей, которую, как, впрочем, и другие члены партии, в прошлом подпольщики, он знал хорошо.

Да, Озолинь вбирал в себя силы и энергию будто бы из всего окружающего его мира, умел, и энергия эта оказывалась огромной, неисчерпаемой, и, когда Корнилов его наблюдал, ему, кроме всего прочего, вспоминались красные латышские стрелки времен гражданской войны, неудержимые их атаки.

Почему-то считалось у них в то время высшим шиком и храбростью ломать надвое козырьки фуражек, и так со сломанными козырьками, надвинутыми на глаза, весело шли они в атаку, распевая даже и не военные, а народные какие-нибудь песенки, курземские или же латгальские...

Озолинь ими командовал.

Ни много ни мало — сначала полком, а потом и дивизией. И здорово, наверное, командовал-то...

Такие воспоминания.

Ну, конечно, Озолинь не сразу, не в начале спора произносил свое «требуется», он сперва наседал на Лазарева с вопросами, сам высказывал те и другие соображения, то и дело не в свою пользу, и тут-то Лазарев и проявлял себя, свой ум, свою память и энергию, опровергая то самое «требуется», которое, он догадывался, еще не было произнесено Озолинем, но уже витало в воздухе...

Корнилову, помнится, было любопытно за тем и другим наблюдать, были минуты потрясающе интересные, по-своему шекспировские, хотя спор никогда не касался личных судеб, а исключительно проблем советского строительства.

Еще Корнилов хотел понять — что же тогда, в гражданской войне, а теперь в мирной обстановке называлось «интернационализмом»? Он хотел понять и латышей, и бывших военнопленных мадьяр, которые беззаветно сражались на стороне красных. Ну, конечно, и тем, и другим победа Красной Армии обещала советскую и ни от кого не зависящую родину, но даже и это было не все, даже и без этого латыши и мадьяры готовы были умереть за Советскую Россию где угодно — на Волге, в Ярославле, на Урале, под Иржинском, в московском Кремле, в Сибири... Нет, в белой армии ничего подобного никогда не было, хотя красные и называли чехословаков «белыми латышами». И в белом лагере тоже были и героизм, и порыв, но порыв с надрывом, и между сражениями людей одолевали сомнения и раздоры: политические, имущественные, по поводу захваченных трофеев, сословные — при дележе чинов и званий, а национальные особенно. От интернационализма мысль Корнилова вела его к мировому обществу, которое, однако, он никак не мог себе представить.

— Прогнал! Всех! Североморпутейцев прогнал. Речников «Госпара» прогнал! — ответил товарищ Озолинь на недоумевающий взгляд Корнилова.— Почему разогнал? — спросил Озолинь.— А они даже собственные разногласия не могут мне объяснить. Смешно? Не смешно — глупо! — И тут же, без малейшей паузы Озолинь сказал: — Увеличиваем через год посевную площадь в северных районах на двадцать процентов!

Корнилов, несколько растерявшись, ответил:

— Не знаю, не знаю, какие у нас на этот счет возможности. Какие земельные фонды. Нужно подсчитать, нужно выяснить!

И тут Озолинь с места в карьер сказал:

— Требуется! — а Корнилов быстро развернул карту земельных фондов и указал на полосу северных подзолистых и залесенных почв.

— Только здесь. Но огромная раскорчевка...

— Конечно! — согласился Озолинь.— Сколько взрослых пней на десятину? На гектар?

— До сорока! Не считая маломерки!

— Не считая. Маломерку сожжем!

— А люди? Откуда?

— Людей переселим. Сколько нужно! На то есть Переселенческое управление.— Озолинь с сожалением вздохнул.— Латышей сюда бы. Еще лучше — латгальцев, умеют корчевать!

А дальше уже в полном единодушии они рассматривали земельную карту, словно это была карта военных действий: прикидывали, сколько потребуется крестьянских душ на раскорчевку, откуда и по каким дорогам пойдет снабжение продуктами, одеждой и орудиями труда, из каких населенных пунктов будет осуществляться руководство переселением и работами по раскорчевке, и товарищ Озолинь, принимая решения, и слова употреблял такие, как «правый фланг», «левый фланг», «тыл», «центр», «общее руководство», «операция». Это была его стихия, в которую он вовлек и Корнилова, и Корнилов минут через десять заговорил точно таким же языком.

И выглядел-то товарищ Озолинь вполне по-военному: зеленоватый френч, такого же цвета полугалифе, блестящие сапоги. И выражение лица командирское. И голос. К тому же он был человек увлеченный и веселый в своем увлечении. Он вынул из ящика стола пачку цветных карандашей, и они вместе стали размечать карту.

Вдруг в кабинет вошел Прохин.

Не сразу узнав Корнилова в одной из склонившихся над картой фигур, Прохин сказал:

— Здравствуйте, товарищ Озолинь!

— Ты пришел! Садись! Мы что здесь планируем? Мы планируем...— И Озолинь кратко и точно информировал Прохина обо всем, что говорилось здесь без него, и тут же спросил: — Вегменский что? Болеет?

— На поправке. Здоровье, в общем-то, слабое.

Озолинь с присущей ему привычкой (точно такой же, какая была и у Лазарева, отметил Корнилов) не дослушивать ответы до конца, перебил Прохина:

— Вопросы есть? Ко мне? Если нет, у меня будут к тебе!

Прохин недоумевал по поводу присутствия здесь Корнилова, по-видимому, продолжительного, но, безукоризненно владея собою, недоумения не показывал.

— Начнем с твоих вопросов,— ответил он.— Начнем с твоих.

— Ну вот,— сказал Озолинь,— тогда воспользуемся присутствием у меня Корнилова...

— Воспользуемся,— подтвердил Прохин.

— Он член этой комиссии, которую вы себя устроили?

Прохин понял, о какой комиссии речь, но спросил:

— Комиссия? Какая же это?

— Которую вы устроили: разбираться в Бондарине и Вегменском. «Комиссия по Бондарину» — так вы ее назвали? И объявили?

— Не сами мы ее объявили. Редакция газеты прислала документ. Твой печатный орган прислал.

— Знаю,— кивнул Озолинь.— Все знаю. Заканчивайте это дело.

— Понимаю, — кивнул Прохин.

— Вегменский и Бондарин много лет работали вместе. Замечаний не было. Какие замечания появились теперь?

— Понимаю...

— Крайпланы задачи решать. В ближайшие дни! Часы! Тебе предстоит верстать пятилетний план. Кадры для этого нужны? Специалисты нужны? Или обойдешься один? Без кадров?

— Понимаю,— снова кивнул Прохин.

— Знаю, что понимаешь. Знаю, знаю. Н теперь докладывай, говори по вопросу. По которому я тебя пригласил...

Прохин придвинулся к столу, мельком взглянул на Корнилова; стал развязывать белые тесемки на красной картонной папке. По красному напечатано было: «Для доклада».

Корнилов попрощался и ушел.

И, только вернувшись в Крайплан, вспомнил, что его карта земельных фондов осталась на столе товарища Озолиня.

Кунафин, взмахивая то одной, то другой рукой, говорил так:

— Я предлагаю! Я предлагаю каждому члену нашей комиссии во всеуслышание высказаться, как он понимает задачу. И как понимает свою роль в идейно-политическом мероприятии. С которого, тоже не побоюсь этого сказать, может начаться рассмотрение многих и многих кадровых вопросов в Крайплане, а также и в других краевых советских организациях. Причем мы начинаем вовсе не с мелких и рядовых служащих, а, с одной стороны, нами будет рассматриваться бывший царский и белый генерал, чуть ли не объявленный верховным правителем России, а с другой стороны, опять же старейший член партии, крупнейший в крае теоретик, а также историк и к тому же еще практик планирования народного хозяйства товарищ Вегменский Юрий Госпарович. Госпарович,— еще раз повторил Кунафин, почему-то напирая на «о».— Исходя из этого, хотя мне и предложена роль председателя нашей комиссии и первого докладчика, я скажу, что я вижу себя совсем учеником, которому предложено сдать первый экзамен, и не по какому-нибудь там предмету, не по статистике-математике, а на политическую зрелость и бдительность. Экзамен по классовому подходу ко всем явлениям. Вот как я понимаю задачу! — после этих слов товарищ Кунафин, председатель «Комиссии по Бондарину», внимательно посмотрел на Сеню Сырикова и на Корнилова.