Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый Страница 53

Жаркая молитва Митеньки, как видно, дошла до бога. И свершилось чудо. В глубине души даже от своего всесильного владыки Митенька подобного чуда не ожидал… Тяжелая дверь камеры скрипнула, и Митенька вздрогнул. Смутное неизъяснимое чувство подсказало ему, что этот негромкий скрип двери, и осторожные шаги в коридоре, и медленный поворот ключа в замке — предвещали свободу. Почему он вдруг поверил этому и почему испугался? Верно, потому, что тюремщик обычно громко стучал каблуками, гремел замком и резко распахивал дверь. А на этот раз тот, кто находился за дверью, двигался осторожно, словно бы крадучись, словно опасаясь быть замеченным. Откуда могла прийти свобода, кто мог подарить ее Митеньке? Он не раздумывал над этим. У него мелькнула искра надежды, мелькнула, и замерла, и засветилась еще ярче, но вместо радости он испытал короткое, резкое чувство страха. Это был тормоз радости — страх. Митенька тут же подумал, что, может быть, эта надежда — только ошибка, что веселый бог — хозяин ночи — лишь забавляется им? Однако чудо все-таки свершилось, и посланцем ночного владыки был на этот раз сам полицейский исправник Трифонов.

Он бесшумно ступил через порог камеры и оглянулся, указав кому-то рукой на пол возле соломенного ложа Митеньки. Бородатый сутулый тюремщик Андрон торопливо внес два табурета и, тоже стараясь не производить шума, поставил их посреди камеры. Трифонов снова сделал знак, и Андрон выскользнул в коридор, мягко прикрыв за собою дверь.

Исправник рассмотрелся, понюхал спертый воздух, поморщился и с выражением великого терпения на выбритом досиня лице опустился на табурет.

Лежа на разбросанной соломе, прямо на полу, так как нар в этой камере не было, Митенька молча наблюдал за ним. Смуглое, поросшее клочковатой бородой, обугленное тоской лицо конокрада, с хищным носом и тонкими насмешливыми губами, оставалось неподвижно-равнодушным, только зрачки его глаз, чернильно-черные и живые, влажно поблескивали в полутьме.

При появлении столь высокого начальства заключенный должен был бы встать и стоять навытяжку, опустив голову и держа за спиной руки, но Вихрь был завсегдатаем этой печальной обители и с ее распорядками не считался. Впрочем, обычно грозный, крикливый Трифонов, казалось, и не заметил вызывающе-небрежном позы заключенного. Митенька понял: это неспроста. Неужели он зачем-то понадобился исправнику? Да, в этом не могло быть сомнений; так, запросто, Трифонов к заключенным не заходил. Через минуту изумление Митеньки еще возросло, хотя ни движением, ни возгласом он этого не выдал. Под рукой у Трифонова оказался небольшой, туго стянутый бумажный сверток; исправник осторожно развязал шнурок, расправил на коленях бумагу, потом застлал ею табурет. В камере остро запахло чесноком. Митенька жадно вдохнул воздух; этот запах сразу же вызвал у него голодную спазму. Чуточку приподнявшись на локтях. Вихрь наблюдал за руками исправника. Большие узловатые руки его, покрытые рыжими волосками, неторопливо раскладывали на табурете закуску: свежие розовые кусочки колбасы, соленые огурцы, хлеб и еще что-то. На углу табурета холодновато поблескивала бутылка…

Митенька невольно встряхнулся: не сон ли? Но Трифонов ткнул его под бок ногой и спросил с усмешкой:

— Барин из конокрадов, как видно, отлично отобедал и не желает закусить?

Митенька поспешно вскочил на ноги и, словно еще не веря происходящему, протянул руку к хлебу. Трифонов ударил его по руке и хрипло выдохнул воздух, что означало смех.

— Умей держаться в обществе, скотина… И зачем поднялся? Садись возле табурета. Мебели для тебя, чумазый, не припасли.

Митенька покорно опустился на пол, неотрывно глядя на исправника жаркими черными глазами.

Трифонов взял бутылку, резким, умелым движением выбил пробку. Митенька уловил ядовито-сладкий запах «монопольной». А Трифонов, как назло, не торопился; медленно, словно бы любуясь посудой, разливал по стаканам водку.

— Ну, господин ворюга, — сказал он, строго глядя на Митеньку в упор и топорща жесткие подстриженные усы, — сразу говори: согласен на «дело» или нет?

Митенька слегка отшатнулся от табурета. Заметно бледнея и заикаясь, он спросил:

— Какое оно… «дело»?

— Прибыльное, — сказал Трифонов. — Нужен, понимаешь ли, смелый человек.

— Я смелый, — сказал Митенька.

Трифонов засмотрелся на стакан, сдвинул со лба тыльной стороной руки кубанку. Жесткая прическа бобрик встала, как щетка, из-под серого меха.

— Знаю, что смелый. Иначе времени с тобой не терял бы. Вот какие тебе условия: выйдешь на свободу — это раз. Сразу же получишь на руки двадцать пять целковых — это два. Получишь доброго коня, упряжь и сани — это три. И уезжай — чтобы и духу твоего тут не было — это четыре.

Некоторое время они молчали. Митенька ждал. Он понимал, что самого главного исправник еще не сказал.

— Была у меня зазноба, — негромко, доверительно сказал исправник. Горько поморщился и вздохнул. — Да, была… Нашелся заезжий человек и отнял.

Митенька подумал: «Врет. Впрочем, пускай себе врет, разве в этом дело?»

Трифонов скрипнул зубами, лицо его налилось злым багрянцем, огромные кулаки (о, Митенька знал эти кулаки!) тяжело опустились на колени.

— Пришел мерзавец и забрал…

Митенька переждал приступ ярости, которую исправник разыгрывал грубо и фальшиво, и спросил тихо:

— Где этот человек… Под арестом?

— Нет, на свободе.

— Где я могу его встретить?

— На дороге. Он будет ехать через Боровщанский лес.

— Один?

— С возницей, но без оружия.

— И этот конь… мой?

— И конь, и сани, и упряжь. Мне только сумку его принесешь. Кожаная, набитая бумагами.

Митенька задумался, резко метнул глаза на забранное решеткой окно.

— А ежели погоня?..

Трифонов широко улыбнулся, показывая крупные зубы.

— Я сам буду идти по следу. Может, дня через три после всего… В поле, сам знаешь, много следов. Только ты потом, когда передашь мне сумку, исчезнешь. Как будто и не был.

Они помолчали.

— Так… что же? — глухо, словно издали, спросил Трифонов, и в голосе его Митенька расслышал тревогу. — Ежели согласен — клянись.

Митенька поднял голову и улыбнулся. Чернильно-черные зрачки его глаз блестели. Уже без опасения он протянул руку и поднял стакан.

— Заметано, — сказал он.

В конце февраля, после оттепели, над кряжем, над заречными лесами, над притихшим Лисичьим Байраком загуляла метель. За ночь по взгорью, меж шахтерскими лачугами, нагромоздились гривастые сугробы в рост человека. Беспорядочное селение землянок у оврага замело до самых крыш, и странно было наблюдать, как шевелятся кое-где снежные наносы и люди пробиваются на свежий воздух словно бы из-под земли.

Но и утром метель не утихла. С бескрайней равнины Задонечья на Лисичий Байрак рушились несчитанные снежные заряды весом, быть может, в сотни и тысячи тонн… Таков он и есть, по характеру, край донецкий; если уж зной, так зной, будто в печи; если задождит — ногу из чернозема не вытащишь; если морозы ударят — впору сибирским; если метель — только держись.

Лагутин собирался выехать в направлении на Новый Айдар — Изварино — Каменскую двадцать второго февраля, но метель заставила его несколько отсрочить отъезд. Нанятый им возница сказал, что в такую непогодь они никуда не доедут.

Не желая напрасно терять времени, Леонид Иванович упорядочил свои записки и решил заняться местным архивом. Он знал по опыту, что в грудах разнообразных архивных бумаг — в волостном правлении, у нотариуса, в суде, в церкви — терпеливый геолог иногда может отыскать «золотые крупицы» — косвенные указания на старинные разработки угля, на выходы пластов, когда-то замеченные и позабытые.

В волостном правлении Леонид Иванович приметил пыльную груду папок, сваленную в углу. Старшина сказал, что будет очень рад, если господину инженеру этот хлам пригодится. Он тут же кликнул посыльного и приказал доставить отобранные Лагутиным папки в мазанку Калюжного. Вечером, при свете тусклой керосинки, Леонид Иванович принялся читать старинные робкие прошения, жалобы, копии купчих крепостей — эти полустершиеся следы жизни, оставленные еще в 1805–1818 годах… После длинного ряда малозначительных дел один документ — приказ начальника Луганского литейного завода, помеченный 18 июля 1803 года и адресованный смотрителю угольной ломки в Лисичьем Байраке — заставил Лагутина насторожиться. В приказе говорилось о каких-то «зачинщиках бунта, за неповиновение начальству и преклонение других к тому же, сурово наказанных», и предписывалось «непорядки законам и интересу императорского величества противныя благовременно прекращать… Иметь ведомость о числе людей всех званий, содержать формуляры и семейные списки служителей в непосредственной команде и чинить суд и расправу, о важных криминальных случаях доносить…».