Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая Страница 54

Они пошли, минуя город, по проселочной дороге, ведущей к железнодорожной станции. До станции надо было пройти шестнадцать верст.

— От тэпэр бы до дому, в казарму, — мечтательно сказал за спиной Сергея Шевчук, — там и тэпло и обидаты б далы′.

— Что ж, тебе казарма домом уже стала? — спросил Пахарь.

— А шо, ты снидаты нэ хочэшь? — насмешливо проговорил Шевчук.

— Снидать, снидать... дурак деревенский одно знает! — сказал Пахарь.

— Разговоры! — предостерегающе, но не злобно сказал Улыбейко.

— Улыбейко, — крикнул Аверин, — песню!

— Левой! — громко крикнул Улыбейко. — Левой! Маркович, давай, ать, два, три! Левой!

Запевало Маркович начал, как все запевалы солдатских хоров, очень высоко, немыслимо высоко, но с той небрежной интонацией, которая говорит, что русскому солдату нипочем любые трудности: он и споет, и спляшет, и с чертом справится. Впрочем, расчет в этом пении был в том, чтобы, забираясь на те высоты, на которых редко бывают самые отчаянные петухи, дождаться мощной поддержки хора, — иначе плохо бы пришлось запевале.

Гей, славяне, еще наша песнь свободно льется!

Хор подхватил, и ветерок волнения прошел по душам солдат.

Живой дух славянский, верный преданьям,Жив он останется вечно!

Пел Капилевич, пел Гильдеев, пел Кравченко, пел Пахарь, пел Сенко — пели все. Шли, выпятив грудь, не думая ни о чем, лишь с ощущением несокрушимой силы, с ошеломляющим чувством, внезапно приходящим на смену солдатской казарменной тоске. И в самом деле — не удивительно ли это: замордованные люди, боящиеся без разрешения начальства кашлянуть, ступить не с той ноги, шалели от могучего чувства, внезапно приходившего к ним, становились грозной вооруженной громадой. Это бывало всякий раз, когда они чувствовали себя единым целым, — связывал ли их ритм общего движения, мотив ли заносчивой песни.

Шли до темноты, голодные, с ноющими ногами, с ломотой в спине и плечах. Когда вдалеке показались станционные огни и послышались гудки паровозов, словно дуновение холодного ветра прошло по рядам. Снова зазвучала команда. Унтеры, оглядывая солдат, сердито, отрывисто кричали:

— Ногу! Равнение! Но-огу!

Колонна вновь шла четко, но уже связанная не общностью, не песней, а силой воинской команды.

Солдаты стояли в рядах, тяжело дыша, поправляя винтовки, оттягивая натершие шею грубые вороты шинелей и гимнастерок, щупая в карманах кисеты с махоркой, с нетерпением и раздражением глядя на унтеров, когда же они отдадут команду:

«Вольно! Оправиться... Можно закурить!»

Наконец-то их произнесли... В этих словах: «Можно закурить!» — была непередаваемая прелесть. Начальство выговаривало их суровым, неохотным голосом, с равнодушным лицом, но солдаты знали, что за этим скрывалось совсем другое, лукавое чувство, никогда вслух не высказываемое: «Хоть вы и числитесь рядовыми такой-то роты, такого-то пехотного полка, с таким-то обмундированием и с казенными винтовками, но мне известно, какие вы есть ребята».

Вскоре из вокзальной двери появился офицер. Солдаты торопливо, попыхивая ярко разгоревшимися огоньками цигарок, докуривали, выпуская последние густые затяжки. Пронеслось унылое: «Сми-и-и-рно!»

А через несколько мгновений зачастили взводные на разные, протяжные и обрывистые, голоса:

— Первый взвод, шагом марш! Правое плечо вперед!

Колонна солдат повернула обратно в поле и пошла к городу. Когда проходили мимо фонаря, видно было, как над головами солдат поднимается пар.

— Да-а! — протяжно, с каким-то злым восхищением сказал Пахарь.

Ночевали они в поле под открытым небом; и так как всю ночь шел дождь, а утром, в тумане и ветре, негде было просушиться, множество людей кашляло, кряхтело, жалуясь на боли в боку и в груди.

Днем их погрузили в теплушки, и эшелон до вечера стоял на станции. Из-за того, что ждали отправки, обеда не варили, и никто уже не боялся войны и фронта, а все думали о щах и ворчали, ожидая отъезда. В темноте эшелон тронулся. Немногие уснули. Кашляли, поворачивались, возили сапогами по полу; некоторые, отчаявшись заснуть, закурили, и в разных местах вагона краснели огоньки папирос. Все молчали. И так уж было всегда. Днем людей развлекали десятки мелких неприятностей: сырой хлеб, опоздавшая кухня, рассыпавшаяся махорка, попавшая в сахар; а ночью мелкие невзгоды не могли спасти от тяжелых мыслей.

На станциях железнодорожные служащие, станционные жандармы, буфетные лакеи — все уже привыкли к бесконечным, день и ночь шедшим товарным вагонам. Уже гнетущим казалось однообразие войны; и владельцы буфетов, глядя на офицеров, пьющих чай и пиво, вспоминали, как недавно, с приходом курьерского варшавского поезда, под пальмами пили кофе с пирожными дамы и бородатые штатские господа.

На узловой станции Сарны поезд стоял долго, и все пытались угадать, в какую сторону поедут: на Луцк или на Ровно. Состав стоял на четвертом пути, без паровоза. Обед роздали в одиннадцать утра, потом весь день бегали за кипятком по мокрому перрону. В вагоны лезть не хотелось, и солдаты, несмотря на запрещение, слонялись по залу третьего класса, осторожно ступая по мокрым, скрипящим от песка желтым плиткам пола. Некоторые выходили на вокзальную площадь и глазели на сутулые, в заплатах, извозчичьи спины, на маленькие домики, заходили в лавки и, ничего не покупая, молча разглядывали товары. Видимо, каждый день слонялись солдаты из идущих к фронту эшелонов по лавкам, ничего не покупая, потому что евреи-лавочники не обращали внимания на солдат, не следили за рассеянными солдатскими взорами, осматривающими полки с товаром. Зайдет солдат, все посмотрит, кашлянет и выйдет, а хозяин даже не прервет беседы с покупателем, разве только понимающе и печально подмигнет солдату вслед.

Сергей ходил по перрону с Марковичем. Маркович любил откровенные и длинные беседы; он рассказал Сергею еще в казарме множество случаев из своей жизни: как он в детстве, восьмилетним мальчиком, хотел зарезать отца, отставного штабс-капитана, когда тот высек его по ошибке за вину старшего брата; про то, что невинность он потерял в возрасте девяти лет, а в двенадцать лет у него уже была настоящая любовная связь с тридцатилетней вдовой, владелицей дома; что семнадцати лет его охватила религиозная экзальтация и он поступил в монастырь. Сергей хохотал, когда Маркович рассказывал про настоятеля монастыря, у которого был келейником. По утрам красавица украинка приносила настоятелю молоко, и он, вздыхая, говорил келейнику: «Отроче, выйди». Там, в монастыре, он выучил множество похабных песен на молитвенные мотивы и, наоборот, на разухабистые плясовые и цыганские мотивы пел самые святые и трогательные молитвы. Он рассказывал Сергею, что, уйдя из монастыря, пек мацу в житомирской маце-пекарне, потом пел куплеты в Проскуровском летнем саду. Ему было девятнадцать лет, но он уже не верил ни в бога, ни в женскую верность, ни в счастье. Он пошел добровольцем на войну, чтобы найти вечный покой, так как, по его словам, жизнь тяготила его своей бесцельной суетой. Он был неутомим в походах, обладал сильным, красивым голосом. Вообще мрачность души не мешала ему быть любителем анекдотов и любовных историй. Пить он не умел, хотя хвастался, что может выпить ведро водки. Раза два в казарме он напивался и плакал — уговаривал Сергея стать его другом до гроба и требовал, чтобы он принял в подарок золотой портсигар. Он мало кому нравился, и Сергею приятно было считать его фанфароном, эгоистом, фразером и ко всему еще человеком себе на уме. Но часто в казарме и теплушке, по дороге на фронт, Маркович высказывал внезапно смелые и умные мысли либо вдруг отдавал последнюю папироску и беззаботно говорил:

— Ни черта, я обойдусь!

Они шли по перрону. Навстречу им, осторожно расставив локти, шел Сенко и нес котелок дымящегося кипятку.

— Эй, Солома, — сказал Маркович, — оставишь мне чайку.

— Сам визмэшь, — ответил Сенко, — ноги маешь и руки маешь.

— Ух, жмот! — протяжно сказал Маркович. — Я думаю, если б без ног лежал, ты мне тоже глотка не дал бы.

Сенко прошел, не ответив, а Маркович убежденно проговорил:

— Вот ненавижу: за полгроша с родной матери шкуру сдерет... Но, главное, меня огорчает: слепой какой-то, глазки мутные, маленькие, а стреляет по крайней мере в пять раз лучше меня.

— Да, стреляет он изумительно, — согласился Сергей и, оглянувшись на согнутую спину Сенко, подумал, что не один австриец либо венгерец найдет свою смерть от руки этого длиннорукого солдата.

С запада послышался отдаленный гудок, над деревьями быстро двигался серый дым.

— Неужто классный? — спросил, остановившись, Маркович.

— Нет. Откуда с фронта пассажирский? — возразил Сергей.