Иван Шамякин - Атланты и кариатиды (Сборник) Страница 54

В зале танцевали под модную песенку, совсем невеселую, минорную. Шугачева и это разозлило, потому что танец как бы подтверждал его несогласие с Ромашевичем. Выходит, даже под траурный марш Шопена можно выламываться так, как выламываются эти парии и Максимова Даша. А значит, и под любую «архитектурную музыку» можно «танцевать» как кому вздумается. Ему, традиционалисту Шугачеву, воспитанному на образцах классической архитектуры, трудно принять этот разрыв между теорией, богатой и стройной, и практикой, в которой очень часто от красивых профессорских рассуждений остаются лишь рожки да ножки. Странно, что профессор считает это закономерным. Идет великий эксперимент, говорит он, во всех видах и жанрах искусства. Пишем серьезную музыку, а танцуем вот так...

Ганна Титовна сама подошла к оркестрантам и заказала вальс. Те долго советовались между собой, листали ноты.

Шугачев почему-то со страхом подумал: «Неужто не умеют?» Странно, ему, обычно равнодушному к танцам и к музыке вообще, вдруг очень захотелось, чтоб заиграли вальс, тот, старый и знакомый, под который танцевал когда-то и он. Нет, не с Полей. В Берлине, на площади, в День Победы. С незнакомыми девушками-солдатами. Его желание исполнилось. Правда, заиграли не тот вальс, о котором он думал, но тоже знакомый, военный — «Осенний сон».

Ромашевич пригласил Дашу. Но они не успели начать, потому что в круг вышли Ганна Титовна и Максим. И тогда они остановились. Очевидно, многие, кто подошел, чтоб танцевать вальс, тоже остановились среди зрителей. А потом начали подходить любопытные из глубины зала. И все смотрели на эту необычную пару, на поседевшую женщину, которая как бы пришла оттуда, с войны, с передовой. И, будто для контраста, кружились и те, молодые и красивые, которые родились после войны и имели счастливую возможность танцевать так часто, что довели свое умение до виртуозности. Но смотрели не на них. Смотрели на Ганну Титовну, которая явно давно уже не танцевала, да и непривычно ей и неудобно было вальсировать с одной рукой. Даже оркестрантов что-то задело за живое — мастерство ли молодых или душевный взлет этой женщины, — и они играли не по-ресторанному, с подъемом.

Собралась целая толпа, как на танцплощадке в санатории.

Шугачев, которому спор с профессором испортил настроение, вдруг почувствовал, что ему хорошо — грустно, но и радостно. От умиления, восторга, что жизнь побеждает, по щекам текли слезы, и он не стыдился их, вытирал ладонью, забыв о носовом платке.

Все вокруг как бы расцветилось радугой. Ведь все хорошо на этом свете. И работа его, И теория Ромашевича, напрасно обидел старика. Надо извиниться. И эта молодежь. Их танцы — это же излучение энергии и радости, которые иногда переходят в детское озорство. Разве не такой же веселый и жизнерадостный район построил он в своем воображении? И построит в Заречье! Обязательно построит.

В начале вальса Ганна Титовна опять сказала, будто оправдываясь:

— Я хорошо танцевала, — и, пройдя полкруга, добавила: — Молодая.

Максим с грустью подумал: сколько у нее было той молодости? В восемнадцать лет на фронт. Что ей ответить?

— У меня в молодости не хватало времени на танцы. Научила жена. Она не могла жить без танцев.

— У вас интересная жена.

— О-о! Очень интересная.

— Но сегодня она почему-то нервничает.

— Правда? Да нет... она всегда такая.

Ганна Титовна ответила не сразу:

— Всегда такой быть нельзя.

— Она может.

Тут, в углу у оркестра, сумрачно, цветная подсветка, но Максим увидел, как сватья старается заглянуть ему в глаза, прочитать настроение и мысли.

«Проницательная женщина. Догадывается о наших отношениях».

— Старый хирург, который отрезал мне руку, чуть в обморок не упал, когда увидел, как я через две недели после операции вальсирую в коридоре госпиталя под музыку по радио.

От спазма в горле перехватило дыхание, и Максим сбился с такта.

Первыми сошли с круга молодые. Знали себе цену, как хорошие актеры, и боялись переиграть. Артистически закончили. И, наверно, были разочарованы. Их будто и не заметили. Но оркестр, видно, старался для молодых виртуозов и отомстил за невнимание к ним — оборвал игру неожиданно, вразнобой.

Все равно Ганне Титовне и Максиму захлопали. Только тогда женщина увидела, как много собралось вокруг людей, сконфузилась.

Даша встретила его на лестнице. Максим спускался вниз. Она поднималась наверх, подкрашенная, но все равно бледная, поблекшая какая-то, усталая; пока не увидела его, поднималась, понурив голову, тяжело опираясь на перила. Нельзя столько пить и танцевать в ее возрасте. Давно ведь жаловалась на сердце. Впервые за много месяцев Максим подумал о ней с заботой, как о близком человеке, пожалел даже. «Нервничает», — вспомнил наблюдение сватьи. Да, все это выламывание ее с молодыми — от отчаяния.

Увидела его, оживилась, кажется, даже обрадовалась.

— Ты!

Как будто они не сидели только что рядом за свадебным столом. А собственно говоря, и не сидели, потому что далеко они были друг от друга.

Максим хотел пройти мимо, но подумал, что, может быть, ей и в самом деле худо, потому и обрадовалась, что он рядом, может поддержать, помочь.

Нет, засмеялась Даша невесело, но она не была пьяна.

— Ты!.. М-м-ой благо-верный...

— Не кривляйся, пожалуйста.

Тогда она спросила серьезно, кивнув наверх:

— Тебе нравится этот маскарад?

— Почему маскарад?

Она помолчала, подумала — почему?

Объяснила неожиданно:

— Не такого мужа я хотела для Вили. И не таких свояков для себя.

Сочувствие к ней сразу потонуло, бултыхнулось, как камень в прорубь. Даже круги не пошли. Появился спасительный сарказм, который всегда выручал его и крепко бил того, кто его вызвал.

— Желанных для тебя родственников шуганули в семнадцатом.

Она брезгливо поморщилась.

— Ах, как остроумно! Ха-ха-ха-ха! Я хотела, чтоб Виля вошла в музыкальную семью. А не в семью домоуправов.

— В каждой семье своя музыка.

— О да! — вдруг серьезно согласилась Даша.

В зале заиграл оркестр. Она подняла голову, прислушалась, в глазах ее мелькнул нездоровый блеск.

— Не танцуй больше, — доброжелательно посоветовал Максим. — Ты плохо выглядишь.

Даша всхлипнула, как будто хотела заплакать, но не заплакала, наоборот, засмеялась.

Максим спустился на ступеньку, но она задержала его.

— У тебя есть деньги?

— Деньги? Да.

— Сватья сказала, что не хватает, чтоб рассчитаться за эту пьянку. Требует двести рублей.

Максиму стало как-то неловко и неприятно. Он сам говорил с Прабабкиным и о расходах на свадьбу. Поскольку с их, карначовской, стороны гостей меньше, Ганна Титовна просто, по-деловому, назвала сумму, которую они должны внести, что-то около трети всех расходов. И Максим так же просто отдал ей деньги. Что ж, выходит, передумали сваты? Стало неприятно. Но лишь на один миг. Тут же с веселым цинизмом рассудил: «А почему не передумать? Почему не сорвать калым? За жениха в наше время надо хорошо платить. К тому же люди, далекие от моей профессии, полагают, что архитекторы гребут деньги лопатой».

Деньги у него были. Занятые. У Поли, Поля сама навязала их. Когда они с Виктором собрались ехать сюда, в Минск, спросила, сколько у него денег. Денег у него было немного. Поля сказала, что с такими деньгами отцу невесты ехать на свадьбу нельзя, мало ли что может случиться. И предложила одолжить. Дала триста рублей мелкими купюрами — десятки, пятерки, трешки. Сразу видно, долго собирала. На обновы детям. Или, может быть, тоже на свадьбу — думала о женитьбе Игоря, о Верином замужестве.

Максим никогда не жалел денег, они не задерживались у него в кармане, сколько ни зарабатывал. А тут этих занятых пятерок и трешек, что толстой пачкой лежали в кармане, ему было жаль. Даже противно стало. На что жалеет? На свадьбу дочери? Не оправдывайся, что жалеешь потому, что это Полины деньги, так нелегко собранные ею. Какая Поле разница, куда ты их потратишь и какими купюрами вернешь — сотней трешек или тремя бледно-розовыми бумажками?

Он торопливо сунул руку во внутренний карман, отделил несколько бумажек (на билет домой), вытащил пачку, протянул Даше. В лицо ей не смотрел, не хотел видеть, что на нем отразилось. Через две ступеньки побежал вниз.

Только в умывальнике перед зеркалом подумал, что было бы логичнее и правильнее самому предложить эти деньги Ганне Титовне. Как бы она обосновала свое требование?

Отмахнулся от мысли о деньгах: глупости. Есть о чем думать! Но настроение еще больше испортилось.

Свадьба шумела веселей. Гости перезнакомились, подвыпили, Шугачев и Ромашевич помирились и, как студенты, пили на брудершафт. Архитекторы целовались с отставным полковником, который не мог узнать свой дом.