Николай Почивалин - Летят наши годы Страница 54

— Пожалуйста.

— Благодарю вас. — Улыбаясь, капитан прищелкнул каблуками и, не удержавшись, по-штатски пожал девушке руку — крепко, чуть-чуть придержав ее в своей руке и заставив секретаря горкома порозоветь.

Два часа спустя на вечере встречи молодежи города с фронтовиками капитан Храмков сидел в президиуме рядом с Шурой. На вид ему было лет тридцать, если не больше: на висках, в черных смоляных волосах блестели первые сединки, но душа у него действительно осталась комсомольская, молодая… Часто поворачиваясь и щекоча своим дыханием ухо Шуры, он бормотал всякий смешной вздор. Шура кусала губы, старательно хмурилась, опасаясь, что не выдержит и расхохочется — на таком ответственном вечере для секретаря горкома это было бы ужасно! — и в конце концов, начав сердиться, с присущей юности категоричностью решила, что капитан — просто несерьезный человек. Несмотря на то, что под шинелью капитана, наброшенной на плечи, поблескивал плотно привинченный к гимнастерке орден Боевого Красного Знамени. В театре было холодно, в зале и президиуме все сидели в пальто, только ради приличия или расстегнув их, или, как капитан, набросив на плечи.

Потом этот несерьезный человек вышел к трибуне, рассказал, как советские летчики мужественно дерутся с фашистами. По его рассказу получалось, что сам он, командир звена, ничего особенного не делает, только распоряжается, а его тут же присутствующий товарищ — лейтенант Пересветов — герой, сбивший несколько вражеских самолетов. Сидящий в первом ряду наголо остриженный лейтенант краснел, украдкой поглядывал на второго секретаря горкома. Шура заметила его взгляд, улыбнулась, настроение ее снова улучшилось. Какой же девушке в двадцать лет не приятно, если на нее поглядывает симпатичный парень и если выясняется, что несерьезный человек — не такой уж несерьезный, хотя и веселый?..

Второй год скучавшие без кавалеров девчата и шестнадцатилетние фрезеровщики, грезившие о подвигах, восторженно аплодировали капитану, долго не отпускали его с трибуны. На свое место капитан вернулся почему-то погрустневшим и больше не шутил.

После официальной части начались танцы, в фойе играл небольшой оркестр.

Пока лейтенант, краснея и бледнея, раздумывал, капитан подошел к Шуре. Без шинели, перетянутый широким офицерским ремнем, он, приглашая, почтительно наклонил голову — его черные густые волосы упали на широкий лоб и снова взлетели. Шура улыбнулась, бросила на спинку стула пальто.

Как-то само собой получилось, что капитан пошел ее проводить. Следом за ними двинулся было и лейтенант, капитан оглянулся, строго сказал:

— В гостинице буду в одиннадцать ноль-ноль.

Лейтенант послушно вздохнул и отстал.

На улице было темно, холодно, под ногами тягуче скрипел снег. Капитан как-то просто, по-дружески взял Шуру под руку.

— Представляю ваш городок до войны, — сказал капитан. — Я тоже в таком жил… На улицах огни, люди… Из булочной кренделями пахнет. Слушайте! — капитан вдруг остановился. — А вы есть не хотите? У меня в гостинице колбаса есть.

— Нет, нет, — отказалась Шура и, проглотив слюну, убедительно повторила: — Нет, нет, ни капельки не хочу.

Снег под ногами завизжал снова, капитан вздохнул.

— Чертовски это здорово, когда войны нет! Не ценили мы…

Слово за слово они разговорились. Шура узнала, что капитан был сиротой, жил в детском доме, потом работал на заводе и все время мечтал стать летчиком. Училище он кончил в мае 1941 года, в первый же день войны ушел в армию. Рассказ Шуры был совсем коротким — о школе, о том, что хотела поступить в институт, да пока не смогла, что больше всего ей почему-то хочется стать инженером-строителем. Может быть, потому, что сейчас все разрушают.

— А стихи любите? — спросил капитан.

— Стихи? — Шура засмеялась. — У нас в школе свой поэт был.

Не обратив внимания на слова о школьном поэте, капитан начал читать облетевшее в тот год едва ли не всю страну стихотворение Константина Симонова. Шура знала это стихотворение, но сейчас, холодной зимней ночью, в темноте, из уст военного, державшего ее под руку, знакомые строчки звучали необычно, как просьба. У Шуры заколотилось сердце.

Жди меня, и я вернусь,Только очень жди!..

— У вас же ноги замерзли, — стараясь скрыть смятение, схитрила Шура.

— Ноги? — удивленно переспросил капитан и, только-только, должно быть, вспомнив о них, постучал сапогом о сапог. — Ничего.

— Вот я и пришла, — объявила Шура, останавливаясь возле своего дома.

— Шурочка, — попросил капитан. — Давайте завтра в кино сходим?

— Давайте, — сразу согласилась Шура и потом долго, пока не уснула, ругала себя за это.

Утром она решила в кино не ходить, решение не менялось весь день, но под вечер, когда капитан зашел в горком, она не осмелилась отказаться. «Неудобно», — обманывала она себя, хотя только что считала неудобным идти в кино с совершенно незнакомым человеком. И собственно говоря: что в этом плохого?..

В узком переполненном зале показывали комедийный киносборник. Положение на фронте было трудным, гитлеровцы рвались к Волге, и несколько сотен усталых людей, собравшихся здесь после заводских смен, хохотали, глядя, как на экране лихие советские солдаты побеждают придурковатых фашистов; дружный смех этот был в какой-то мере защитной реакцией. Глядя на смеющуюся Шуру, улыбался и капитан Храмков, но глаза его оставались равнодушными.

— Вам не нравится? — удивилась Шура.

— Нет, почему же, — неопределенно отозвался капитан и признался: — Просто я знаю другую войну, Шура. Не обращайте на меня внимания.

А на улице, когда Храмков снова стал смеяться и дурачиться, он опять показался ей таким же молодым, как и она, минутное отчуждение исчезло.

Прощаясь, Храмков достал из кармана какой-то сверток, протянул его Шуре.

— Это подарок, — капитан насильно вложил его в Шурины руки. — Вместо цветов.

Мать встретила Шуру попреком.

— Могла бы вроде пораньше прийти. Одиннадцать доходит.

— Я в кино, мама, была.

— Еще лучше! А мать сиди, тревожься. Заработалась, думаю, дочка.

— Ой, есть хочется! — схитрила Шура, зная, чем лучше всего разжалобить мать.

Загремела заслонка печи; любопытствуя, Шура развернула сверток, от удовольствия засмеялась: в газете лежал круг перерезанной надвое копченой колбасы, на темно-коричневом срезе розовели мелкие звездочки шпига.

— Мама, смотри, что у нас на ужин!

Не особенно, кажется, веря, мать посмотрела на колбасу раз, другой, ее строгие глаза остановились на Шуре.

— Смотри, дочка. В начальники вышла — ловчить не начни. Не простят люди этого. Карточки-то у меня — где взяла?

— Что ты, мама! — Шура от возмущения покраснела. — Капитан подарил.

— Это какой такой капитан? — изумленно спросила мать, в упор, разглядывая еще гуще покрасневшую Шуру. — Смотри у меня, девка! Закрутит тебе капитан голову, потом ищи-свищи ветра в поле. Война!..

Ох и вещее же сердце оказалось у матери!

На шестой день Шура заявилась домой в неурочное время, среди бела дня, и, ведя за руку спокойного, чуточку смущенного капитана, с порога объявила:

— Мамочка, мы расписались.

У матери подогнулись ноги, цепляясь за стул, она села, заплакала.

— Да что же это вы со мной делаете, ироды? — Слепыми от слез глазами мать смотрела на негаданного зятя, часто и горько качала головой. — Ее-то отец покойный три года за мной ходил, а ты за неделю уводишь! Нешто так можно, а?..

Вечером в небольшой квартире Вальковых собрались гости: сверх меры надушенный лейтенант Сережа Пересветов, положивший на свадебный стол весь авансом полученный сухой паек, Шурины сослуживцы по горкому и ее школьная подруга Зоя Гурова.

Высокая, разрумянившаяся, с заиндевелой прядкой волос, выбившейся из-под пухового платка, Зоя пришла, когда компания сидела уже за столом.

После недавних родов Зоя похорошела, и только сдержанность да застывшее в глазах выражение внутренней боли выдавали, что на душе у нее далеко не безоблачно.

Шура знала и о ее отчаянном, с горя, замужестве, и о приезде Юрия Васина, и о том, что вскоре после родов она развелась с мужем.

— Спасибо тебе, — непонятно для всех поблагодарила Шура, прижавшись разгоряченным лицом к холодной щеке подруги. Встретившись взглядом с Храмковым, которому она сегодня рассказала о Зое, Шура незаметно опустила ресницы. «У нас этого не будет, мы будем счастливы», — означало это движение.

— Горько, горько! — дружно кричали подвыпившие гости, и Шура, не стыдясь своего счастья, прижималась к мужу: чудные люди, смешно думалось ей, почему же им должно быть горько?..

А утром, ожидая поезда, Шура стояла с Храмковым на вокзале, чуточку досадуя, что он такой грустный: сама она была настолько переполнена пережитым, что еще совсем по-девчоночьи относилась к предстоящей разлуке, не принимала ее своим разбуженным и ликующим сердцем.