Сергей Воронин - Две жизни Страница 57

На печку выплеснулась из чайника вода.

Стали пить чай. Лыков прислушивался к разговору, но больше о происшествии не говорили, и он успокоился.

Проснулся он на другой день поздно. В зимовке было тихо. На окнах сверкал иней. Изыскатели ушли на работу, Батурин собирался в тайгу.

— На сохатого? — дружелюбно спросил Лыков.

— Нет, в обратный путь. — Батурин встал. — Палки ваши я подобрал. Тут они, у зимовки.

— Так чего ж ты прятался? — шепотом, дрожа от стыда и удивления, спросил Лыков.

— Иначе нельзя, Кирилл Владимирович наказал следить за вами, потому мало ли что может случиться в тайге, да велел, чтоб я незаметно шел. Вот я и следил украдкой, издали. — И, помолчав, добавил: — А гора была совсем малая, со страху вам, верно, показался обрыв большим. — И, вскинув карабин, Батурин вышел из зимовки.

Нет, не смог Лыков восстановить свой авторитет. Больше того — всем стало известно, как он шел, вернее — не шел, а трусливо удирал от Батурина и хвастался в зимовке. Не меньше недели изыскатели потешались, рассказывая, уже с добавлениями, как во второй раз струсил Лыков.

Мы с Колей Николаевичем вышли от него.

— Ну и сопля, — сказал Коля Николаевич. — Неужели Ирина могла такого любить?

— Такого она не любила...

— Это верно. — Он помолчал и сказал: А все же непонятно, как это так, в самый ответственный момент снять с работы начальника партии, будто нельзя через месяц разобраться в этом деле. Был бы Лавров ни за что бы не отпустил.

— А откуда стало известно в штабе про их любовь?

— Верно! Какая же это гнида сообщила? — всполошился Коля Николаевич. — Не иначе — радист.

Радиста Валерия Лукина мы не любили. Это был парень чванливый, почему-то ставивший себя выше нас, не говоривший, а пренебрежительно выцеживавший сквозь зубы каждое слово. У него росла какая-то жиденькая рыжеватая апостольская бородка. Вместо того чтобы стыдиться ее, радист кичливо говорил, что он на несколько поколений дальше ушел от обезьяны и что тот, у кого густая волосня, куда как близок к своему предку.

— Идем к нему! — загорелся Коля Николаевич,

Радист сидел за приемником, с наушниками на голове.

— Куэсэль! Куэсэль! — повторял он непонятное слово, не обращая на нас внимания.

— Слушай, — сказал Коля Николаевич и тряхнул его за плечо.

— Уйдите вон, — сквозь зубы сказал Лукин. — Я работаю на коде...

Вряд ли мы послушались бы его, если б не увидели в окно Ирину.

Она еле шла. Глубоко запавшие глаза смотрели устало и безучастно. Мы выбежали:

— Ирина, где ты была?

— Далеко...

Сегодня страшный день. Я даже не знаю, с чего начать... Последний раз я видел Ирину часа за три до ее смерти. Она сидела на пороге и неотрывно смотрела вдаль. И настолько ее взгляд был пристален и глубок, что мне даже показалось, будто она видит что-то за тысячи километров.

— Здравствуй, Ирина! — сказал я.

Она не ответила.

— Что с тобой? Почему ты не отвечаешь?

Не сразу она посмотрела на меня. Словно ей надо было сделать какое-то усилие, чтобы оторвать взгляд от той дали и увидеть меня.

— Алеша... — Она слабо улыбнулась. Было в ее улыбке что-то растерянное и грустное.

— Где ты была эти дни? — спросил я.

Тетрадь двадцать восьмая

— В тайге.

— Одна? Ночью? Все три дня?

— Это не страшно... — И она опять стала смотреть вдаль, поверх горных хребтов, леса, в сторону юга.

— Куда ты смотришь?

Она оживилась:

— Если очень пристально смотреть, то можно увидеть его. Ты скажи ему, что я его видела. Он был очень далеко от меня, но я смотрела ему в глаза.

Я понимал, что она говорит о Костомарове, и все же спросил. «Про кого ты говоришь?», потому что это было за пределами разума.

— Про Кирилла...

— Ты нездорова.

Она ничего не ответила. Я вернулся домой и наказал Тасе, чтобы она пошла к Ирине. Это было в час дня, а и четыре ее не стало.

Тася рассказывала так.

— «Ты, может, есть хочешь?» — спросила я ее.

«Я даже запахи не могу выносить. Мне тяжело от них. Я ни чего не могу есть», — ответила Ирина.

«Ты в положении? Я слыхала, так бывает...»

«Откуда я знаю?.. Но у меня очень болит голова и тошнит».

«Ты, наверное, в положении».

«Очень прошу, помолчи».

Я молчала долго и хотела уже уйти, как Ирина заговорила:

«Во всем виновата только я. Ты не знаешь, что для него значит скальный вариант».

«Но работа почти кончена, так что скальный вариант сделан, — сказала я, — и волноваться не стоит...»

«Когда он уезжал, очень просил Олега Александровича защищать скальный...»

«Тем более...»

«Никто, кроме Кирилла, не может защитить скальный...»

«Ты зря так расстраиваешься. Приедешь в Ленинград, и все будет хорошо... Ты так изменилась, даже глаза запали...»

«У меня очень болит голова», — как-то безнадежно устало опять сказала Ирина.

«Надо тебе отдохнуть. Поспи...»

«Я много ходила... Я все время ходила, даже ночью...»

«Какие у тебя громадные валенки...»

«Это не мои. Соснин какие-то дал... Свои я прожгла у костра. А эти неуклюжие. Я натерла ногу. Еле дошла. Она помолчала и смущенно сказала: — И в паху болит».

«Еще бы, столько ходила... И простыла, наверно. Хочешь, баню затоплю?»

«Лучше завтра...»

Потом она негромко сказала:

«Иным счастье дается на всю жизнь, иным на час, но его так много, что хватает до смерти. Мне хватило».

Я удивленно поглядела на нее: о какой смерти она может говорить? Но ничего не сказала. Ушла.

Вернулась через час, принесла чай.

«Ну как?» — спросила я ее.

Она посмотрела на меня. Но какой это был взгляд! Словно она о чем-то просила, умоляла спасти и в то же время понимала, что это невозможно. Глаза у нее стали большие и какие-то далекие-далекие, будто и видели меня и не видели. И тут я поняла, что она тяжело больна, что она даже может умереть, и побежала к радисту

«Я передам, — выслушав меня, сказал Лукин, — но вы должны знать, что врачу не так-то легко добраться до нас. Посадочной площадки для самолета нет, а на лошадях и оленях недели две ехать, не меньше».

«Это не ваше дело, как врач будет добираться. Передавайте».

Он связал меня со штабом экспедиции. Подошел врач, стал спрашивать. Я отвечала. Но объективные данные оказались не очень серьезными: головная боль, тошнота, утренняя температура тридцать семь и три. Что он подумал, я не знаю, но предписал постельный режим, диету и грелку к ногам... А в четыре часа Ирина умерла.

...Говорят, если не видишь человека мертвым, то не веришь в его смерть и думаешь, что он жив. Я не видел Ирину мертвой. Я не мог, не хотел видеть ее такой. Только и разговоров у нас было о ее смерти. Но я не хотел слушать этих разговоров, уходил. Не знаю, но я почему-то думал, что во многом виноват сам, — я должен был оберегать Ирину. Она была одна, и поэтому все так получилось. Будь я с нею в эти тяжелые для нее дни, ничего бы не произошло. Я не знаю, откуда у меня такая уверенность, но я убежден в этом. Правда, я был далеко, я ничего не знал, но все равно это не оправдывает меня. Я слишком был занят своим маленьким счастьем.

Снег твердый, хрустящий. Он легко выдерживает человека. Он визжит, когда идешь. Сорокапятиградусные морозы. Я все время прикрываю лицо рукавицей. Нам осталось доснять кусок косогора, и тогда, в Байгантай. Живем мы в палатке. Спим не раздеваясь, и от этого все тело измучено. Меня часто ругает Коля Николаевич за то, что я скис. Это верно, меня ничто не радует.

— Ты бы хоть пожалел Тасю, — говорит он.

— Да, конечно, Тасю надо жалеть...

Но у меня никак не укладывается в голове смерть Ирины. Этого не может быть, чтобы она умерла! Я не верю... Нет, стоит мне только прийти в Байгантай, и я увижу ее. В эти дни я много думаю о смерти. Она разная, эта смерть. Хорошо, когда человек умирает от старости. Он постепенно гаснет. Гаснет его сознание, и вместе с сознанием гаснут желания, мечты, зовы. Мир умирает для старого раньше, чем умрет он сам. Но как больно, когда человек должен умереть в полном сознании!

— Рейку качай! — кричит Коля Николаевич.

И Мишка Пугачев качает репку. Он стоит на вершине косогора. Маленький, не больше муравья. Того и гляди, оттуда его сдунет ветром. Коля Николаевич прячет нос в рукавицу. Называет расстояние, угол. Я записываю. Чтобы карандаш был мягче, я держу его во рту... Не верю в смерть Ирины. Неужели никогда я не услышу ее смеха, ее голоса?..

«Ты что, Алеша, так на меня смотришь?» — Она смеется и грозит мне пальцем.

«Мечта и судьба, как это разно, — думаю я. — Не знаю, бывает ли так, что мечта воплощается в судьбу? У меня этого нет и теперь никогда не будет».

«Алеша, почему ты меня не спас?»