Иван Шамякин - Снежные зимы Страница 58

«Ты чего?»

«А у нее вы спросили? У дивчины? Вы два часа с ним беседовали, а ее в сенях дрожь била. И вам, феодалы этакие, и в голову не пришло поговорить с ней. Вам — только бы его убедить. Ему — что! А где она найдет свое счастье? Кто знает!»

Странно, что о ней мы и не подумали — о девушке. Только о нем. Не после этого ли незначительного эпизода Надя осталась в деревне, организовала школу?

А года два назад заглянул ко мне уже несколько облысевший, полный, шикарно одетый мужчина. Не узнал его я, пока он не напомнил.

«Пришел, говорит, поблагодарить вас, Иван Васильевич. Помните, как вы в партизанах отговорили меня жениться. Умная у вас голова. Далеко вы глядели».

Кончил Кирейчик университет, аспирантуру, теперь — преподаватель института, кандидат наук. Обеспечен. Доволен. Счастлив. Порадоваться бы за бывшего партизана. Но вспомнились мне Надины слова.

«А она как?»

«Кто?»

«Девушка та?»

«А-а, Нинка Лагодич? Да не знаю. Осталась там, в Полесье. Не до нее было. Учился как сумасшедший. А потом встретилась другая. Жизнь…»

 Да, жизнь. Однако почему-то пропал у меня интерес к жизни этого довольного собой кандидата наук. И наоборот, страшно захотелось узнать, как же она, та Нинка, которую я так и не увидел. Как сложилась ее жизнь? Каково ее счастье? И теперь скребет: как же она? Надо будет летом поехать, поискать ее следы…

— О чем задумался, папа?

— Деда, дай вина. Сладкого.

— Иван, задавай тон! А то ученые скоро передерутся.

За столом шумно. Идет полупьяная безалаберная и бесплодная дискуссия среди мужчин. А женщины трещат о своем.

— Догматики вы, биологи. Запустили науку…

— Не захочешь жить с невесткой — построишь кооперативную…

— Мы запустили? В вашу физику никто не лезет с мудрыми советами, а в биологию каждый лезет…

— Так же как в искусство.

— У нее отец генерал. Да ни копейки не дает. А у нас откуда же деньги?

— В музыку еще не так, а вот в кино… Каждый зритель знаток получше Феллини.

— А кто такой Феллини?

— Я актеров не запоминаю. Черт их упомнит!

— Мы, физики, верим друг другу, поддерживаем, помогаем разрабатывать… А вы едите один другого. Вопреки биологическим законам. Борьба внутри одного и того же вида.

— Без борьбы мнений наука не движется…

— Не путай научную дискуссию с групповщиной.

— Беда, что они игнорировали биологическую практику. У нас, машиностроителей, науку от практики отделить невозможно. Машина должна работать. — Это Будыка.

— Да не всегда. Вот Игнат Свиридович, представитель института, машины которого — а за них получали премии — валяются на колхозных дворах металлоломом.

— Неправда.

— Они по сто картин в год смотрят, а пользы что?

— Нельзя зачеркивать работу всего института. Пусть одна-две машины не удались…

— Валентин Адамович, чистую тарелочку.

— Олечка, милая, не надо. Посиди ты спокойно.

— Товарищи! К черту ваши ученые рассуждения. Самый традиционный, но самый сердечный и серьезный тост! За родителей. За Ольгу Устиновну. За Ивана Васильевича.

— За вас, мама! — крикнул жених и повернулся к тестю: — За вас, Иван Васильевич,

— За твоих родителей, Саша. Жаль, что они не смогли приехать.

— Не нажимайте на сантименты, а то разревусь, как теленок. Наделаю хлопот!

Молодежь начала скандировать:

— Молодых! Отдайте нам молодых! Но выйти из-за cтола было не так просто.

В дверях появилась Ладина подруга, однокурсница, проворная и настойчивая девушка, заводила. Задорно крикнула:

— Дорогие родители, дедушки и бабушки! Прислушивайтесь изредка к голосу молодежи. А то начнем бунтовать. Беды не оберетесь!

Кое-кто из старших обиделся, не столько из-за иронической угрозы, сколько из-за обращения «дедушки и бабушки». Бабушки возмущенно зашумели. А молодежь продолжала скандировать — народ поддерживал свою парламентерку. И она, нахальная девчонка, подстегивала:

— Лада! Тебе рано еще в бабушки. Давай к нам! Сердцем не старей!

Лада посмотрела на отца, увидела, что он не сердится за нарушение свадебного порядка, а забавляется — глаза хитро и весело смеются, перебегая по лицам гостей. Поднялась, пожала плечами: а как выбраться? Видела, что старшие не собираются их выпускать. Но тут дорогу показал Стасик: нырнул под стол и выскочил с другой стороны. Остановился и победоносно посмотрел на тетку, как бы приглашая последовать его примеру. Лада засмеялась, отодвинула стул от стола, вдруг скомандовала:

— Саша! За мной! — и нырнула под стол.

Когда она вынырнула в тесном проходе между столов, Будыка и Клепнев захлопали ей:

— Вива, невеста! Браво!

— Моряк! Не отставай, — кричала Клава смущенному жениху, который не решался выбраться тем же путем. — Всю жизнь будешь отставать.

— Стол не вынеси на себе, — мрачно предупредил Косач.

— Саша! — укоряла Лада, давясь смехом.

Гудела «нижняя палата» (так молодежь назвала свою комнату). Встали из-за стола, столпились, чтоб видеть все через распахнутую дверь.

— Встаньте, бабушки. Пропустите молодого, не заставляйте парня лезть под стол. Не позорьте.

— Ни за что не полез бы!

— Встали!

— Нет, пускай лезет! Правильно, Лада! Командуй!

— Саша!

— Полундра!

— Моряк! Покажи класс!

Глянул жених на тестя, которого немножко побаивался и стеснялся, и увидел его глаза, не суровые — веселые, озорные. Кивнул Иван Васильевич: давай, не смущайся. И…

— Опля!

 Никто и глазом моргнуть не успел, как парень вскочил на стул и… перелетел через стол. Грохнул о пол. Задребезжали зеркала и стекла, зазвенели бутылки и рюмки. Заревела от восторга «нижняя палата», встречая молодых. Да и из старших никого не возмутила такая несерьезность — все смеялись. Понравилась ловкость.

— Силен, собака, — сказал поэт. — Выпьем за физкультуру и спорт!

Но прорвалось-таки старческое недовольство:

— Им можно прыгать. Через столы. Через наши головы. Прыгнул бы я так на своей свадьбе. При отце… Ого!

— Петро! Брось ты наконец свой дореволюционный аршин!

— Молодежь теперь не та.

— Ох, надоело мне это старческое брюзжание! — сказал Будыка. — Разумеется, не та. И хорошо, что не та. Не те времена. Не те представления. Замечательная молодежь. Штурмуют космос…

Опять поднялся старый, как мир, спор о сущности нового, тот беспорядочный спор, когда спорщики возражают не только оппоненту, но и самим себе. А молодежь взрывалась хохотом и пела студенческую песню:

Тропы еще в антимир не протоптаны,Но, как на фронте, держись ты.Бомбардируем мы ядра протонами.Значит, мы антилиристы.

К Ивану Васильевичу, на освободившееся место, подсел бывший товарищ по работе, главный ветврач Захар Корнеевич, человек скромный, серьезный, не болтун, не сплетник. А тут зашептал на ухо:

— Слушай, говорят, там, наверху, была мысль взять тебя советником. Запросили нашего шефа — так, говорят, он высказался против. Что он против тебя имеет? Боится, что ли? Не слыхал?

— Нет, не слыхал. Меня это мало интересует, Захар.

— Да как сказать! Все мы люди.

Слышал, что ему собирались предложить эту должность. Не слышал, что возражал человек, с которым работали много лет и, казалось ему, были в дружбе. Во всяком случае, понимали друг друга. Сказал неправду, что его это мало интересует. Не могло не поразить, кто возражает. Если это правда — за что еще один старый друг, неплохой и уважаемый руководитель, вздумал ударить его, лежачего? Тогда, когда разбирали его персональное дело, держался довольно прилично, даже, кажется, пытался защищать.

Им овладела злость. Не на того. На друга-шептуна. Какого дьявола ему понадобилось рассказывать об этом здесь, за свадебным столом? Бестактность, глупость? Или, может быть, нарочно? Может быть, за двадцать лет совместной работы он так и не раскусил этого Захара Корнеевича, тихого, деликатного, хорошего товарища, готового поделиться с сослуживцами последним куском? Где же его деликатность, душевная чуткость? Может быть, этот тихоня и пишет анонимки? Они были добрыми друзьями, часто вместе ездили в командировки, жили в одном номере в гостинице, и в порыве откровенности он, Антонюк, рассказывал Захару о Наде, да и о братьях Казюрах, кажется, тоже.

Вспомнил анонимки — и совсем испортилось настроение. Каким подлецом надо быть, чтобы даже Марине, многострадальной матери, написать такую гнусную ложь! Неужто такой тип может находиться среди гостей? Все сразу окрасилось в мрачные тона. Снова показалась нелепой эта свадьба. Такая поспешность. Сколько Лада знала этого парня? Две-три недели встречалась там в горах. Да и то вряд ли каждый день. Разве что в самоволку бегал? Почему не добился, чтобы приехали его родители? Стыдно стало самого себя. Это ж полная бесхарактерность — согласиться на такое замужество. Точно околдовали. Да еще, как дурак, высунув язык, три дня носился по магазинам, по рынкам, таскал бутылки, продукты, тратил последние сбережения. Чтоб все это за вечер сожрали люди, которые, может быть, в душе смеются над ним.