Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая Страница 58

— Книга? — переспросил он. — Книга как книга.

Аверин, расставив шахматы, оглядел доску и сказал:

— Ну, начали! — и сделал первый ход.

Сергей вновь, с трудом преодолевая тяжесть дистанции и ранжира, заставил себя произнести:

— Простите, надо ведь разыграть, кто белыми играет.

Аверин с удивлением посмотрел на него и ответил:

— Видите ли, но я люблю белыми.

— Нет уж, надо бы по правилам, — отвечал Сергей.

Разговор был пустячный, по редко Сергею приходилось делать над собой такое насилие, как во время этого разговора: он чувствовал, что пот выступил у него на груди.

— Ладно, следующую вы будете белыми, независимо от того, выиграю ли я, а сейчас ходите.

Сергей сделал ход.

Аверин неожиданно спросил:

— Как ваше имя и отчество?

— Кравченко, ваше благородие! — ответил Сергей, глядя в глаза поручику, как того требовали воинские правила.

— Ладно уж, ладно, — усмехаясь, сказал Аверин, — давайте разыграем, кому белыми, если это для вас так важно.

Во время игры они оба молчали, лишь один раз Аверин сказал, когда вблизи раздался одинокий орудийный выстрел:

— Доска эта и фигуры мне по наследству достались от убитого командира роты; тоже, говорят, играл с вольноопределяющимся.

— А вольноопределяющийся? — спросил Сергей.

— Убит, кажется; впрочем, не помню, — ответил Аверин, навалился грудью на стол и запустил пальцы в волосы, приподняв фуражку.

— Как там у вас? — спросил Солнцев, насмешливо поглядывая на Аверина.

— Да, видишь, какая штука, — словообильно стал объяснять Аверин: — во-первых, условились ходов обратно не брать, а по-военному, что называется, убит — готов, не высовывайся; вот он у меня, воспользовавшись этим, и снял офицера, а партия моя уж была, как дважды два: мне бы только надо было двигать пешку, и я бы его удушил через шесть-семь ходов.

— Позвольте, — сказал Сергей, — как же пешку, когда слон мой угрожал?

— А, бросьте, какой там слон! — тонким голосом сказал Аверин.

Сергей был совершенно доволен.

Уходя из офицерской землянки, он думал: «Что ни говори, тюрьма мой дух закалила, раньше бы так не смог».

Игра в шахматы превратилась для Сергея в тяжелую обязанность. Каждый проигрыш Аверина сопровождался длинным, нудным объяснением того, что партия Кравченко была проиграна и что только случайность привела поручика в забывчивость, лишила верной победы. Когда в землянку входили офицеры, Сергей вставал и стоял, пока кто-нибудь из офицеров не говорил ленивым голосом:

— Можете сесть, вольноопределяющийся.

Сергей чувствовал в каждом обращенном к нему слове, в каждом взгляде, которым окидывали его обитатели офицерского блиндажа, что он для них низшее существо — рядовой. Но, конечно, тяжелей, чем грубость прапорщика Солнцева, была снисходительная, слащавая речь капитана Органевского, говорившего о солдатах: «Мои ребятушки — чудо-богатыри», или рассказывавшего, как солдаты с детскими лицами и широко открытыми, ясными глазами слушали его и наперебой просились в атаку. Солдаты представлялись капитану могучими детьми, идиотами, страстотерпцами, жаждущими немецкой и австрийской крови, набожными и любящими свое самодержавное отечество. Такое представление о солдате было распространено очень широко: не только вся реакционная печать, не только консервативные члены Государственной думы и Государственного совета, не только гимназистки, славшие на фронт вышитые кисеты и пакетики сахара, но многие члены партий эсеров и меньшевиков представляли себе народ на войне этакой русой куклой, разрисованной в исконно русском духе.

Капитан Органевский любил рассказывать случаи, подтверждавшие этот взгляд на солдата. В его рассказах получалось, что офицеры пестуют солдат, как разумная нянька охраняет шаловливое, но доброе дитя.

Он как-то рассказывал при Сергее, что во время осады крепости Оссовец на германском фронте, где он был до октября, от грохота орудийных выстрелов в канале всплыла оглушенная рыба и солдаты, забыв обо всем на свете, с детской радостью кинулись ловить жирных сомов и что немцы открыли ураганный огонь и убили двести человек, а солдаты, не обращали ни на что внимания, продолжали, хохоча, вылавливать рыбу, и только усилием офицеров их удалось загнать обратно в укрытия. Рассказывал он, с каким детским восторгом бородатые герои-казаки заводили граммофоны в захваченных немецких городишках и сколько радости доставляли им блестящие металлические безделушки. Насмешливо относился к этим рассказам прапорщик запаса Солнцев, проживший сложную и темную жизнь. Солнцев одно время Служил письмоводителем в судебной палате, потом имел отношение к охранному отделению на рудниках. Ходил слух, что его отчислили там от должности за исключительно жестокое усмирение рабочей забастовки. Солнцев, однако, никогда не спорил с Органевский, слушал его молча, со скучающим лицом. Он любил анекдоты, длинно, с подробностями рассказывал, как посещал лучшие, пятнадцатирублевые, столичные публичные дома.

В землянке он развлекался тем, что просматривал роскошно иллюстрированный «журнал красивой жизни» «Столица и усадьба». Там были помещены фотографии лучших дворянских усадеб, великолепных парков, аллей, фруктовых садов, озер с лебедями, роскошно убранных залов в княжеских и графских имениях, снимки с богатейших коллекций оружия. Солнцев сплевывал и говорил:

— Да, вот она, настоящая!

Жить такой красивой жизнью было его мечтой.

В последних, военных, номерах журнала печатались фотографии сановных и светлейших жен и дочерей, пошедших в сестры милосердия. Эти фотографии особенно нравились Солнцеву. Он каждый раз окликал Аверина.

— Эх, Аверин, поглядите! И ведь живет кто-то с ней. Вот это настоящая! — говорил он и кряхтел.

В присутствии Кравченко офицеры о многом не говорили; так взрослые не говорят обо всем при детях, не только для того, чтобы дети не узнали гадких и грязных вещей, но чтобы они думали о взрослых лучше, чем те заслуживают. Сергей несколько раз замечал, что Аверин подмигивал Солнцеву, когда тот начинал рассказывать, напоминая ему, что в офицерской землянке находится солдат. Как-то особенно нехорошо было ощущать притворство, фальшивую игру здесь, в окопах.

Каждый раз, уходя из офицерского блиндажа, где стояла печка и где имелся потолок и не было грязи, луж, ветра, Сергей испытывал облегчение и с удовольствием примащивался среди товарищей солдат, дувших на пальцы, притопывающих озябшими ногами.

Подполковник Исаев часто разговаривал с солдатами. Делал он это не для того, чтобы поднять в солдатах воинский дух, а просто любил поговорить. Раз или два заговаривал он с Пахарем. Исаев заметил его во время обстрела, когда Пахарь первый, вслед за офицером, закричал «ура».

Как-то утром, проходя с Авериным, Исаев сказал, указав на Пахаря:

— Кого же в разведку послать? Наверно, этого молодца. Пойдешь?

— Пойду, ваше высокоблагородие.

— Вот видишь, — сказал Исаев.

— И я готов, господин подполковник, — сказал Маркович.

— Вот и вольноопределяющийся рад, — проговорил батальонный, обращаясь к Аверину.

Они прошли дальше по окопу, поглядывая то на солдат, то в сторону австрийцев.

— Кажуть, наступление будэ, — сказал тревожно Шевчук, — и пулеметов привэзлы, бачив, с штабу.

Разница между поведением батальонного и Аверина сразу бросалась в глаза.

Исаев шел, шлепая по лужам. В одном месте, крякнув, он подпер плечом и выправил отошедшую дощатую обшивку окопа, в другом взял у солдата лопатку и копнул два раза, указывая, как надо отвести воду.

Аверин шел за ним, выбирая дорогу, а коснувшись мокрой глины, обтирал пальцы носовым платком.

Они вылезли из окопа и стояли, рассматривая австрийскую сторону. Исаев начал объяснять что-то Аверину. Печально и негромко свистнула пуля. Исаев продолжал объяснять, указывая на то место, где река, сильно изгибаясь, вдавливалась в русский берег.

— Борис Иванович, — осторожно сказал Аверин, — австрийцы узрели нас.

Но Исаев, не обращая внимания, продолжал говорить ему:

— Такая вот подлость. Река все время идет, как порядочная: мы по левому, они по правому, фронт расположен вполне благородно. А вот здесь угораздило ее мотнуться петлей саженей на двести в нашу сторону. И получается, что австрийцы залезли к нам во фланг. Вот отсюда это все ясно видно. Видите, как?

— Борис Иванович, — сказал Аверин, — я не только вижу, но и слышу — над фуражкой поют.

— Так вам ясна задача? — спросил Исаев.

— Ясна, ясна, — торопливо сказал Аверин и невольно отшатнулся, махнул рукой, мучаясь от своей нервности, стыдясь, что солдаты из окопов следят за его неспокойными движениями.