Николай Почивалин - Летят наши годы Страница 58

У подъезда стоит старенькая, но безукоризненно чистая «Победа»; Костя открывает мне заднюю дверцу, сам садится рядом с шофером — немолодым носатым человеком в коричневой кожаной тужурке на «молниях»; вижу, как в смотровое зеркальце водитель быстро и внимательно оглядывает меня.

— Привет, Вадим Петрович, — здоровается Костя. — МАЗ вернулся?

— Вернулся почти под утро. Скаты два раза менял, говорит.

— Резину обещали. Ты вот что сделай…

За стеклом бегут утренние, недавно подметенные и политые улицы; обвешанные, словно гроздьями, звенят и стучат переполненные трамваи, внизу, обрезая город, вспыхивает Волга — кроткая и синяя, как глаза сельской красавицы.

Костя разговаривает с шофером о каких-то хозяйственных делах, обо мне он, кажется, уже забыл, и это задевает. Я смотрю на его плечи, прикрытые мягкими погонами, на синий околыш фуражки, на его крепкий, хорошо подстриженный затылок и с легким недоумением, к которому примешивается и доля обиды, думаю: осталось ли вообще что-то общее между всеми нами и им, Костей? Спокойствие, суховатость, аккуратность, — не упали ли все эти изначальные семена на благодатную службистскую почву, дав, как всегда в таких случаях, отменный урожай? Подобная мысль мелькнула у меня еще на вокзале, когда, ожидая троллейбуса, я рассказал Косте о встрече с ребятами в Кузнецке, о наших планах на будущий год. Мысль о съезде Костя одобрил, вздохнул, слушая рассказ о Шуриной судьбе, и все. Ни шумной радости, ни горького сожаления. Теперь вот занят разговором о каких-то подшипниках и не догадается даже оглянуться.

— Ну, как город? — Костя, обернувшись, кивает на оставшиеся далеко позади кварталы — машина уже мчится по прямому, как стрела, шоссе. — Это тебе не Пенза, верно?

— Но, но! — предупреждаю я, чуть смущенный таким забавным совпадением. — Пенза — это Пенза.

— Ясно. — Костя подмигивает, на какую-то долю секунды в его спокойно-сосредоточенном лице появляется что-то давнее, мальчишеское и тут же исчезает. — Подъезжаем. Вадим Петрович, крой сейчас прямо в «запчасть», к Греберу.

— Добре.

Перескочив с мягким четырехкратным стуком блеснувшие на солнце рельсы, машина поворачивает вправо и останавливается у металлических с плотно сошедшимися половинками ворот. Слева — обычная проходная будка, и только несколько рядов колючей проволоки по-над забором да сторожевые вышки по углам говорят о том, что будка это не заводская.

— Давай паспорт, — как-то неуловимо подобравшись, говорит Костя.

Он открывает входную дверь, в ту же минуту сидящий за перегородкой сержант вскакивает, приветствуя начальника. Костя четко, даже щеголевато подносит руку к козырьку фуражки.

— Возьмите паспорт, пропуск перешлете ко мне.

— Есть, товарищ майор!

Впереди — какие-то корпуса, сараи; возвышаясь над ними, дымит самая простая заводская труба; на белой кирпичной стене — большой рисованный плакат: в овале — женщина и дети, склонившись над столом, пишут письмо, ниже — крупная броская подпись:

«Семья ждет твоего возвращения к честной трудовой жизни».

— Вот это и есть наша исправительно-трудовая колония, — объясняет Костя. — Колония промышленная, у нас несколько производств. Сейчас я тебе их покажу.

Из-за угла доносится пряный запах пиленого дерева; возле длинного плоского цеха — гора ящиков, штабеля желтых досок; в открытых дверках верстаки, тоненький визг электропилы, хвойный дух древесины, царство опилок и стружек…

— Готовим тару для макаронной фабрики. И для своих нужд, — деловито говорит Костя.

Выглядит все это обыкновенно, буднично, мое напряженно-повышенное внимание ослабевает — до тех пор, пока не начинают попадаться первые заключенные.

Угнетает прежде всего одежда — одинаковые ватники, штаны из «чертовой кожи», грубые на кожаной подошве башмаки, — все похоже настолько, что поначалу одинаковыми кажутся и лица людей. Стараюсь не встречаться с ними взглядом — с безликими, уступающими нам дорогу с пришибленным и почтительным «здравствуйте, гражданин начальник». С каким-то смутным чувством неприязни кошусь на спокойно вышагивающего Костю. На него все это, конечно, не действует: вежлив и сух, как короткий взмах правой руки, которым он молча отвечает на приветствия.

Я не знаю, за что эти люди попали сюда, но мне жаль их. Боже мой, думаю я, и так изо дня в день, из месяца в месяц, иногда — из года в год. Там, за высоким забором, опутанным колючей проволокой, гудки паровозов, осыпающие зеленые искры троллейбусы, смех девушек. И все это не для них…

— Костя, — дали человеку пять лет, и он все их тут отбыть должен?

— Не всегда. Сроки заключения могут быть пересмотрены.

— В каких случаях?

— После отбытия половины или двух третей срока. Если за это время заключенный примерно себя вел, хорошо работал, не допускал нарушений, колония возбуждает ходатайство об условно-досрочном освобождении.

— Почему условном?

— Человеку оказывают доверие. Освобождают при условии, что в течение оставшегося срока он не совершит никаких проступков.

— А если совершит?

— Осудят и добавят тот самый срок, который скостили.

— И бывает так?

— Всяко бывает. — Костя неопределенно пожимает плечами.

Весь этот разговор идет на ходу, пока мы вышагиваем от цеха к цеху. От просторного гаража, где под вздернутыми капотами копошатся во внутренностях моторов шоферы и слесари, к механическому, с ровными рядами фрезерных и токарных станков и шелестом сизой металлической стружки, — до литейного, где под серо-черным огнеупором вагранки клокочет расплавленный металл и лежат плоские опоки, заполненные пористым, исходящим жаром литьем.

— Ладно, — решает Костя, вытирая измазанные где-то руки, — пошли. В одиннадцать у меня междугородный разговор. По пути покажу жилые корпуса.

Бытовая зона отделена от производственной внутренней стеной; здесь своя проходная, свой вахтер, свой особый мир, сейчас — в разгар рабочего дня безлюдный и тихий.

Минуем запертый до вечера клуб, медпункт, глянувший из-за поворота большими стерильно чистыми окнами, и я удивленно присвистываю. У входа в длинное одноэтажное здание — синяя, так привычно выглядящая в любом селе и городе и неожиданная здесь вывеска: «Министерство просвещения РСФСР. Филиал областной заочной средней школы». На всякий случай заглядываю даже в окно: просторная комната, ряды столов, черная классная доска, кусочек мела на столе преподавателя.

— Ого, у вас тут целый бытовой комплекс!

— Милое дело. — Костя пожимает плечами. — Здесь люди живут. Как же иначе?

Не постучавшись, Костя открывает дверь жилой секции.

В нос бьет тяжелый спертый дух скученного жилья. Комната метров восемнадцати — двадцати плотно заставлена двухъярусными железными койками, застеленными шерстяными синими одеялами. Белеют в изголовьях подушки, сложенные треугольником полотенца; мокро блестит мытый крашеный пол.

Никого нет, Костя недовольно крякает.

И тотчас из дальнего угла, откуда-то из-под кровати показывается человек. В серой, с засученными рукавами рубахе, наголо остриженный. Бросив мокрую тряпку, он делает несколько шагов вперед, останавливается по команде «смирно».

— Гражданин начальник, — очень невнятно докладывает он. — Секция вторая, все на работе. Дневальный…

Фамилию его я уже не разбираю, так тихо, каким-то тусклым, бесцветным голосом говорит он. У него болезненно бледное лицо и неожиданно яркие красные губы. Глаз я его не вижу — они бегают, одинаково, кажется, избегая и моего и Костиного взгляда.

— Ты завтракал? — спрашивает Костя.

— Так точно.

— Болен?

— Никак нет.

— А почему чуть говоришь?

Дневальный поднимает голову, я, наконец, вижу на секунду его глаза и чувствую, как у меня по коже ползут мурашки, — такая в них огромная тоска и боль! Убежден, что здесь какая-то жестокая судебная ошибка, готов дать руку на отсечение, что у человека чудесная тонкая душа!

— Слушай, — волнуясь, говорю я Косте, едва мы выходим. — Может, я лезу не в свое дело, но скажи, пожалуйста, почему ты с ним так бестактно? Грубо? Что это за человек?

— Бандит, — просто отвечает Костя и безжалостно добавляет: — Вторая судимость.

От неожиданности останавливаюсь, ошарашенно моргаю, Ну и ну — вот тебе и тонкая душа! А я-то по наивности считал, что умею разбираться в людях. Ловлю себя на том, что начинаю смотреть на Костю иными глазами. Тут и людям верить перестанешь, и очерствеешь поневоле.

— Вот так, брат, — словно услышав мои мысли, говорит Костя. — Идем теперь ко мне. Поскучай, раз сам вызвался.

Поднимаемся на второй этаж административного корпуса, идем длинным коридором с чередующимися на дверях табличками: отдел кадров, главный инженер, плановый отдел… Все это очень смахивает на заводоуправление.