Александр Андреев - Спокойных не будет Страница 6

— Медвежатина небось? — спросил я.

— Лось,— ответил старик, нарезая ножом ломтики мяса.— Медведь жестковат холодный-то и черен.

Петр кивнул Кате, и та, поняв, поспешно принесла почти полный стакан водки.

— Трудно, жевать всухомятку, отец,— сказал Петр.— Выпейте вот, если не побрезгаете...

Из-под заячьей шапки, из-под лохматых бровей в узенькие щелочки засветились глаза.

— Неужто водка?

— Она.

Старик принял стакан, понюхал и опять качнул головой.

— Справно живете. И гармонь у вас, и водочка, и техника. В таком оснащении по тайге гуляй — не хочу! — Выпил, сунул под усы корочку хлеба, ломтик мяса.— Ну, удружили, в самую середку попали. А то ноги начало поламывать.— Старику стало жарко, и он отодвинулся от огня.

— Откуда вы так поздно, отец? — спросил Петр.— Не боитесь заплутаться ночью или зверя встретить?

— Приходил к дочке погостить, тут недалеко, километров сорок отсюда, и припозднился. Чего мне бояться в тайге-то? Медведь залег до весны — пушкой не разбудишь, рысь пошаливает... ну, да кто ловчее... А вы на Ильбин путь держите?

— Туда,— сказал Петр.

— Слыхали мы, что новую станцию начинать будете... Дело хорошее... Дальше лес пойдет посильней, погуще. Но ничего, одолеете, у вас машины. Пробьетесь.

— Пробьемся, отец,— сказал Петр.— Как вы думаете, долго такая погода простоит?

— Дня три побудет. А там, я чую, снег упадет. Ноги поламывает...— Старик потер варежками коленки, подобрал их к самому подбородку и задремал.

Через полчаса лагерь спал. Только не гас огонь в кострах да не спали дежурные возле них.

Мы шли уже третий день. Попадались места, где сосны стояли одна к одной, стройными колоннами, величественными и прекрасными. Мы пробивались сквозь эту колоннаду с неимоверными усилиями. Мне и Трифону доставалось больше всех. Мы просто выбивались из сил, руки едва держали пилы. Но сознаться в своей слабости не смели даже друг перед другом.

Деревья опрокидывались то вправо, то влево от дороги, и бульдозеры отодвигали их с пути. Ребята, помогавшие нам, тоже уставали за день лазить по пояс в снегу. Брюки и валенки, отсыревшие за день, не успевали просыхать ночью. Уже не было песен возле костров, не было танцев, и аккордеон Трифона Будорагина замолк...

В походе, в общежитии выявлялись слабые и упорные, работящие, не жалеющие себя и те, что с ленцой; выявлялись оптимисты, которые жили по принципу «чем трудней, тем веселей»,— они невольно оттеняли других, отчаявшихся...

Я замечал, как Серега Климов, помогавший мне валить деревья, с каждым днем все мрачнел. Он осунулся и обозлился, жил в неотступном молчании, стиснув челюсти. На мои вопросы отвечал отрывисто, враждебно, не глядя в глаза, лишь ворчал что-то под нос. Держался особняком. Получив обед, отходил подальше от других и ел один. Суетливый, нерасчетливый в деле, он намаивался за день, хотел есть, но добавки из упрямства не просил и еще более злился от этого.

В перекур я подошел к Петру.

— С Серегой что-то неладное творится. На ребят огрызается, чуть что — кидается с кулаками. Еще в поезде он вел себя как-то странно. Ночью не спал, ворочался, вздыхал...

— Разве ты его не знаешь, Алеша? — сказал Петр.— Собственник... Пойдем к нему.

Над лесом в стылой и блеклой синеве стояли облака, по-летнему густые, упругие и белые. Деревья чуть покачивали вершинами, словно тихо толкали их туда, в сторону реки.

На площадке, окутываясь сизым дымом, рокотали моторами машины. Ребята курили, отдыхая. Катя Проталина и Федя разносили бутерброды — ломоть хлеба с котлетой.

Серега Климов сидел на поваленной сосне, сгорбившийся, нелюдимый; бутерброд у Кати не взял, а будто вырвал и, отвернувшись, стал есть. Он видел, как мы лезли по снегу, и ждал нас, еще более сжавшись, не оборачиваясь.

— Серега,— позвал Петр, приблизившись, и хлопнул варежкой по его плечу.

Климов резко, с вывертом крутанулся и вскочил. Небольшие глаза спрятались под лоб, ноздри острого носа напряглись, скулы выперли, кисточки усов в уголках губ встали торчком, как у кота.

— Чего тебе? — крикнул Серега.— Чего вы от меня хотите? Ну, говорите! Утешать пришли, да? К чертовой матери с вашими утешениями!

Петр от неожиданности даже отступил на шаг.

— Что с тобой, Сергей?

— Ничего! Ты позвал меня сюда! Позвал? Заманил, романтик! Я приехал. Где она, твоя романтика? Где, я спрашиваю? Куда ты нас завел? Идем за тобой, как стадо баранов. Замерзнем в сугробах или сдохнем от голода! Я еле ноги таскаю. Хватит! Надоело.

— Не ори,— сказал Петр сдержанно.— Не ори,— повторил он громче и оглянулся на ребят, которые прислушивались к истеричному крику.— Я тебя не тянул сюда — сам вызвался. Я предупреждал: каждый может поступать по доброй воле.

— По доброй? — Серега, прыгнув к Петру, ухнул по пояс в снег.— А кто решение вынес — ехать всей бригадой? Не ты? Послушался, дурак, согласился. Все! Не могу больше. Терпение лопнуло. Устал. Уйду я. Если не уйду — подохну тут...— Он почти ползком выбрался на дорогу. Я попробовал его образумить.

— Сережа, что ты делаешь?

Он оттолкнул меня:

— Отстань!

Резко и неестественно стремительно, чуть-чуть покачиваясь, Серега пошел к машине, где были его вещи, легко вспрыгнул в кузов, нашел свой чемодан. Сергей начал уходить от колонны, сначала очень быстрыми шагами. Потом шаги его стали медленней, и нам была видна одинокая фигура человека на дороге, которую мы проложили. Петр сказал:

— Я не знаю, что делать, ребята.

И мы, сто человек, тесно сомкнувшись вокруг него, смотрели, как уходил Серега Климов, и тоже не знали, что делать. Наконец Елена сказала:

— Его надо вернуть.

На лес тихо падал снег. Уходящий от нас человек все более отдалялся и тонул в белой мгле. Елена догнала Серегу, схватила за плечо и резко рванула к себе. Он пытался вырваться, но она не отпускала: что-то говорила ему, взмахивая рукой.

Петр приказал:

— Алеша, и ты, Илья... Серега ведь твой друг. Илюша? Помогите Елене. Приведите его сюда.

Мы — Илья Дурасов и я,— подбежав к Сереге, отняли у него чемодан, и Дурасов, грубоватый и сильный, чуть-чуть приподняв дружка, приволок его на площадку.

В маленьких, плутоватых, всегда горящих алчным огоньком глазах Сереги засветилось что-то человеческое: в нем проснулась совесть. Он сел на поваленную сосну, один, и заплакал. Мы сели рядком на эту же сосну и на другую, лежавшую вблизи, и долго молча думали о своем назначении, о своей судьбе.

С рассвета колонна двигалась часа четыре. Мы уже не рвались запальчиво вперед, как в первые дни, не надрывались. Но и не выдохлись. Мы как бы приобрели второе дыхание, ровное, ритмичное, точно при беге на длинную дистанцию. Мы не увеличивали и не снижали темна и упорно, настойчиво прогрызались сквозь таежную чащобу.

В одном месте Глеб Анохин, бульдозерист, остановил машину и приглушил мотор. Он высунулся из самодельной кабины и молча замахал руками, подзывая нас. Жестами просил не шуметь.

Поперек пути лежала огромная старая лиственница, должно быть, бурой вывороченная из земли с корнями. Не засыпанные снегом корни растопырились скрюченными ответвлениями, виднелось похожее на нору протаянное отверстие, чуть тронутое по краям желтоватым ледком. Из отверстия, как дымок из трубы, едва уловимый, выходил пар.

— Медведь,— сказал Глеб Анохин шепотом.

— Ничего устроился,— заметил Леня Аксенов.— Глядите, и трубу для воздуха проделал. Рассчитывал, наверное, сладко проспать всю зиму без тревог. А мы потревожили вас, ваше величество!

— Слушайте меня.— Трифон отстранил Леню от корневища,— Предлагаю эксперимент... На первый случай надо насыпать в эту дыру табаку, пускай медведь сперва почихает.

Ребята закричали:

— Подсыпь ему табачку! Подсыпь, Трифон!..

Будорагин, воодушевленный своей мыслью, уже размял на ладони несколько сигарет и шагнул к берлоге. Глеб Анохин задержал его.

— Снег может не выдержать, провалишься и угодишь ему прямо на клыки...

— Алеша, сходи за ружьями,— попросил Петр.— На всякий случай...

Будорагин лег животом на корневище лиственницы и бросил табак в отверстие, табак легким дуновением ветерка отнесло в сторону. Анка придерживала мужа за полушубок.

— Не упади, Тришка. Ну, встань. Не озоруй...

Петр Гордиенко, наблюдая за Трифоном, улыбался.

— Хватит,— сказал он.— Подымайся.

Я впрыгнул в кузов грузовика и достал из-под брезента две двустволки, зарядил их и принес к берлоге, одну отдал Трифону, вторую оставил себе.

Петр попросил Глеба, кивнув на едва вздымающийся сугроб, под которым спал медведь:

— Потревожь его.

Ребята примолкли. Они стояли полукругом неподалеку от корневища и ждали, что произойдет дальше. Девчата невольно отступили за спины парней, глаза их блестели от возбуждения, от страха и любопытства. Только Елена Белая смотрела невозмутимо и бестрепетно, точно знала наперед, что будет.