Анатолий Рыбаков - Лето в Сосняках ис Страница 6

— Где?

— Видела.

— Во сне ты видела, — пробормотала Фаина, отворачиваясь.

— У Лапина. Он приезжал дело расследовать.

Фаина снова обернулась:

— Где ты видела Лапина?

— В гостинице.

— В номера ходила?

— Ходила насчет Володи узнать.

— Зачем ходила — спрашивать не буду. Узнать хотела, в гостиницу побежала, нашла у кого! Да хоть бы и сказал тебе какое дело? Ты кто Володе? В семнадцать не сумела взять, так уж теперь не думай, не мечтай…. Грешат, понимаешь, а потом Христа себе придумывают.

— Чем ты меня попрекаешь?

— Про то и говорю, — вдруг примирительно сказала Фаина, — жили как умели, и некого стыдиться. — Oна села, положила на стол полные белые руки. — Миронов — человек, ничего не скажу. Только ведь кем стал — рукой не достанешь. И что сломано, того не склеишь.

— Что ты понимаешь? — грустно сказала Лиля.

— Все понимаю. Боишься одна жизнь доживать — не бойся! Ты за него переживаешь, а он не интересуется. Выбрось из головы. А теперь спать давай, я тебя завтра за ноги тащить не буду.

Территория химического завода огромна. Но в цехах почти не видно рабочих — процессы автоматически совершаются в гигантских колоннах. И все же нигде рабочие не связаны, так, как в химии: оплошность одного угрожает всем. За стенами заводских корпусов химик совершает подвиг, которому отдано не мгновение, а жизнь.

Аппаратчик не видит, что происходит внутри аппарата — он обязан это знать. Более семидесяти приборов расположено перед ним на щитах пульта управления. Он отмечает малейшее колебание, почти незаметное дрожание стрелки на каждом, ведет непрерывные записи, вычисления, исследования проб тут же на лабораторном столике. Он стоит один на один с могучим врагом, который клокочет и мечется там, внутри аппаратов, при температуре плюс девятьсот градусов или зловеще притаился при температуре минус сто пять. Мало знать, что там происходит, — это надо чувствовать. Он приобщен к таинству, которое совершается в этих безмолвных колоннах.

Как всегда, Фаина вела смену спокойно и сосредоточенно. Капризничала третья колонна, соединения замерзали — пропускали газ, уровень падал, температура повышалась, из-за избытка тепла этан поднимался вверх, обеднял этиленовую фракцию. Фаина отогревала трубы, подтягивала крепления, воевала за каждый градус холода, за десятую долю давления, за миллиметр уровня.

Фаина никогда не прибеднялась, но знала свое место в жизни: важно и на своем месте быть человеком. Знала она и расстояния, разделяющие людей. Для нее, простой работницы, Миронов был человеком необыкновенным: тысячи людей делали работу, заранее известную ему одному. А ведь она знала Миронова мальчишкой, знала его отца — слесаря, мать — кладовщицу с вещевого склада. Еще тогда, в бараке, она поняла, что он не такой, как все. И другие стали инженерами, но таких, как Миронов, не было.

Если бы в то время между Мироновым и Лилей что-нибудь получилось, Лиле досталось бы все, что Фаина ей желала: образование, счастливая семейная жизнь, тянулась бы за ним. Все получилось иначе. И раз так, пусть так и будет. Миронов! Не пара они друг другу. Не принесет она ему счастья — всего хлебнула, всего повидала, нет ни нервов, ни спокойствия, не годится Лилька для семейной жизни, попробовала раз — что получилось? Не жена она, тем более Миронову — этот терпеть не будет.

Что касается того дела, которое беспокоит Лилю и угрожает Миронову, — пусть не беспокоятся. С этим она разберется сама. Она здесь тоже не последний человек. Она строила этот завод, жила в землянке, дышала газами и ядами производства, работала на оборону, голодала и холодала во время войны. Когда надо было сутками долбить мерзлую землю, она брала лом и долбила. Она не знала тогда, что такое газгольдер, компрессор, этилен или пропилен. Она знала нечто большее и значительное — она строила новую жизнь.

К двум часам Фаина выровняла процесс в колонне. Сменщик расписался — режим нормальный.

В душевой и раздевалке царило оживление, естественное для женщин, благополучно отработавших смену у своих грозных аппаратов. Теперь они свободны сутки, а некоторые и двое суток. Переодеваясь у шкафов, они громко разговаривали, шутили, смеялись. Химический запах спецовки мешался с запахом чистой воды, туалетного мыла, дешевого одеколона.

Совсем молодые девки! Химия — производство молодежное. Аппаратчик должен иметь образование не менее десятилетки или ремесленного училища. Аппаратчиками работают первые два года и молодые инженеры. Фаина самая старшая. Впрочем, здесь не делят на молодых и старых. Суконная куртка и противогаз уравнивают всех.

Фаина озабоченно вглядывалась в маленькое зеркало, висевшее на двери ее шкафа. Хотя шла она к Ангелюку, а все равно — заводоуправление. Она еще ничего баба, кожа гладкая, глаза блестят, блестят еще глаза-то. Брови черные, в волосах ни сединки.

Фаина повязала косынку так, чтобы был виден пробор. Подбиралась, подтягивалась. Такая, подобранная и самоуверенная, прошла она через шумный вестибюль заводоуправления, медленно поднялась по широкой лестнице. В руках у нее был плоский пакет, завернутый в газету и перевязанный ниткой. По коридору проходили девушки с бумагами, служащие; возле отдела снабжения толкались командировочные, у отдела найма — рабочие и курсанты. Фаина здоровалась, с кем была знакома, иногда останавливалась, с ней разговаривали почтительно. Она была старая кадровая работница, заслужившая право до всего иметь дело.

И, разговаривая с Ангелюком, Фаина понимала, что в этом праве до всего иметь дело заключается ее сила. Она уселась плотно и основательно, как усаживаются в мягких креслах непривычные к ним простые полные женщины. С грубоватой фамильярностью спросила:

— Слушай, Матвей Кузьмич, что за заваруха с Колчиным? Будь друг, расскажи, пожалуйста.

— Тебе какая забота? — ответил Ангелюк, стараясь говорить дружелюбно. Понимал, кто перед ним сидит.

— Так ведь Лильку мою вызывал.

— Не знаю, зачем вызывал. У покойника надо спросить, зачем вызывал.

— Теперь Миронова тянут.

— «Миронова тянут»… Кто тебе сказал?

— Сказали люди.

— Люди ей сказали! Баба тебе на базаре сказала Мало чего люди говорят! Говорят, будто твоя Лилька чересчур часто в гостиницу ходит.

Проницательный взгляд Фаины показал, что она оценила значение этой осведомленности. Пытаясь исправить свой промах, Ангелюк ворчливо, но примирительно добавил:

— Мне все равно, куда она ходит. Привожу как пример.

Фаина не спускала с него проницательного взгляда.

— Чего хотят от Миронова?

— А я при чем? — возразил Ангелюк. — Не я это дело разбираю.

— Знала я Колчина, — вздохнула Фаина, — да и ты его знал. Сколько нас осталось — старых работников? Мы с тобой да еще несколько человек. Колчин тоже с первых лет. И вот смотри — руки на себя наложил. Суждена, видно, ему такая смерть. Кому сгореть, тот не утонет… Значит, жизнь не мила, значит, жизнь надоела.

— Товарищ Абросимова, какие у вас ко мне вопросы?

Фаина повернулась в широком, низком и неудобном для нее кресле, развернула пакет. В нем оказалась старая групповая фотография, наклеенная на толстый картон, обтрепанный по краям. Большая группа людей была сфотографирована перед бараком заводоуправления. Первый ряд на земле, второй — на стульях, за ними возвышались еще несколько рядов. В центре сидел начальник строительства Кузнецов. И Фаина стоит сбоку. Вот она стоит, молодая, в косынке, надвинутой до самых бровей.

— Такая находка неожиданная. Припрятала я ее тогда. А тут сундук разбирала — лежит на самом дне. Какие мы с тобой молодые, я девчонка, ты мальчишка — помню, в вахтерах, потом в табельщиках ходил. Вот Колчин, видишь, — она водила пальцем по фотографии, — Меркулов — главный инженер, это вот секретарша Марья Дмитриевна. Загородный — начальник корпуса. Всех знала, все знакомые, да не осталось никого, всех разметало.

Она расстраивалась оттого, что говорила. Эти стертые лица, френчи, толстовки, косоворотки, короткие женские прически возникали из глубины времени — оно ушло, это время, промчалось, как один долгий день. И вот наступил вечер, и жить осталось меньше того, что прожито.

— Не вернешь того, что было, — растроганно говорила Фаина, — ни хорошего, ни плохого. Как в песне поется: «Эх, кабы жизнь начать сначала». Не возвращается время.

Она с надеждой смотрела на Ангелюка. Все бы простила ему, если бы увидела, что и ему щемит сердце. Такое было время… Ведь он, Ангелюк, все знает, встал бы и сказал, правду бы сказал, успокоил бы свою совесть и человека бы выручил.

Но Ангелюк, усмехаясь, сказал:

— Устроим вечер воспоминаний? Только время у меня рабочее. Некогда мне слюни распускать.

Она скосила на него узкие, черные, горячие глаза, потянула к себе фотографию.