Юрий Рытхэу - Полярный круг Страница 6

Нанок промолчал. Как же ему не видеть этого? Когда он вернулся домой после пятилетней учебы в Ленинграде, и мать, и отец, и сестренка, вышедшая недавно замуж, встретили его с большой радостью. Все, что было самого вкусного, поставили на стол, дали самую мягкую постель, пригласили близких друзей и дальних родственников. Было весело, радостно — школьный друг Нанухтак играл на аккордеоне, девушки пели русские песни, танцевали, вспоминали и эскимосские танцы, плясали под бубен. Но когда гости разошлись и наступила ночь, отец и мать вдруг молча взяли за руки Нанока и повели на берег моря. Они шептали какие-то непонятные слова, обращаясь к темному горизонту, к прибою, к ветру. Отец, такой степенный всегда, уверенный в себе, стал каким-то странным, суетливым, словно бы чужим. Наноку было зябко, жутко, но мать шептала: «Так надо, это старый обычай».

И Нанок повиновался, человек с дипломом Педагогического института имени Герцена, сдавший на «отлично» историю первобытной религии, вдруг сам стал объектом старинного обряда, уходившего корнями в тысячелетня…

Медленно поднялись на высокий берег Нунямского мыса. Вошли в дом. Отец вытащил старый, полуистлевший обрывок лахтачьего ремня и опоясал им сына, продолжая нашептывать заклинания. Он прятал глаза и все же делал это. Нанок терпел, зная, что его протесты могут только огорчить родителей, убить радость свидания.

Наутро отец и мать вели себя так, словно ничего не было. Только в узорах татуировки на материнском лице Нанок как бы заново увидел ее прошлое, где причудливо переплелись и добытое нелегким опытом, и померещившееся в тяжелом бреду голодных сновидений, во время опустошительных эпидемий, уносивших и старых и молодых…

— Я так думаю, — продолжал Нутетеин, — человек измеряется не только в ширину и в высоту. Но и в собственную глубину, в свое прошлое. Это прошлое он должен помнить: свой язык, свою землю, откуда он вышел, своих предков, песни, сказки — словом, все!

— Но ведь прошлое не всегда было хорошим, — заметил Нанок.

— Верно, — кивнул Нутетеин. — И в настоящем не, все прекрасно, если говорить честно. Но в будущее человек берет только то, что ему может пригодиться, что может ему помочь. Среди всех других богатств самое главное — достоинство человека. У всякого народа есть своя гордость. Одни создали песни, которые волнуют всех, — это, например, русские. Другие открыли железо и металлы. Итальянцы открыли горы на луне.

— Галилей, — напомнил Нанок.

— Он, — кивнул Нутетеин. — А наш народ доказал человечеству возможность существования в космосе…

Нанок не смог удержать улыбку.

— Чего смеешься? — с обидой спросил Нутетеин. — В космосе холодно и ничего нет. Все равно что во льдах и в арктической тундре. А мы жили еще до того, как сюда пришел белый человек и назвал себя покорителем Севера.

— И нашим нелегко было бы в жарких странах, — заметил Нанок.

— Наверное, — улыбнулся певец. — Но вот что скажу тебе: многое из прошлого очень дорого человеку не потому, что он такой плохой и не видит хорошего в настоящем. А потому, что он человек, и прожитое — это его суть, часть его, то, что делает его человеком выпуклым…

«Человек разумный, человек выпуклый», — подумал про себя Нанок.

— Наше поколение всем разумом восприняло новое, а многое осталось в обычаях. Я думаю, еще пройдет много времени, прежде чем мы родим новые обычаи или воспримем иные так, что они станут истинно нашими.

Нанок слушал Нутетеина и понимал, что старик пока не собирается возвращаться в ансамбль. Это был вежливый, но убедительный отказ.

Насладившись зрелищем моржового лежбища, Нанок и Нутетеин пустились в обратный путь.

— В бытность молодым, — сказал старик, когда байдарка брала курс на Уэлен, — меня часто назначали смотрителем лежбища. Это было почетно и очень ответственно. Давали бинокль и хорошее дальнобойное ружье. Если кто-то пытался нарушить покой моржей, я имел право стрелять без предупреждения…

— И часто приходилось прибегать к этому? — спросил Нанок.

Нутетеин не ответил.

— Куда твой путь дальше? — спросил он Нанока.

— Полечу в тундру, в бригаду Клея.

— Скажешь, что помню его.

— Скажу.

— Скажешься деда его помню, Рентыгыргына.

— Про это скажу.

— Удивительный был человек, — задумчиво произнес Нутетеин. — Никогда не сделал ни одного движения танца, бубен в руки не брал, но все лучшие песни старого Уэлена принадлежат ему. Он был поэт! — Это слово Нутетеин произнес по-русски, вложив в него все свое уважение.

— А про ансамбль больше со мной не говори, — тихо попросил Нутетеин.

Вертолет поднялся и сделал круг над Уэленом, показав его таким, каким изобразила на полированном моржовом клыке Таня Печетегина. С высоты хорошо было видно, как он расположен — меж двух водных стихий: с одной стороны океан, о другой — лагуна, простиравшаяся далеко к югу и к западу.

Когда вертолет взял курс в тундру, впереди мелькнул кусок Тихого океана, но он быстро исчез, уступив место зеленой, испещренной осколками озер и блестящими нитями ручейков и речушек тундре. Кое-где виднелись следы от гусениц вездеходов. Они исчертили тундру во всех направлениях; и теперь медленно зарастали, словно плохо заживающие шрамы.

Нанок впервые летел в тундру. Он вырос на побережье, школьные годы провел в интернате в районном центре, а оленеводов встречал только в кино, хотя не раз ел оленину.

Рядом с Наноком на груде почтовых мешков сидел проводник из стойбища. Его звали Вакат. В вертолете из-за грохота двигателя разговаривать было невозможно, да к тому же Вакат не отрывал глаз от окошка.

Летчики, видимо, хорошо знали дорогу, и помощь проводника понадобилась им лишь в конце маршрута, тогда Ваката и позвали наверх. На невысоком пригорке, рядом с бурным полноводным ручьем, Нанок увидел три яранги.

Оленьего стада поблизости не было.

Вертолет сделал круг над стойбищем. Нанок видел, как из яранг выскочили люди и побежали к ровному месту, служившему вертолетной площадкой.

Винты остановились, летчик открыл дверь, и в вертолет ворвалась тундровая тишина, пахнущая травой, мокрыми кочками и еще чем-то незнакомым. Вслед за тишиной вошли звуки — комариный звон и людские голоса:

— Какомэй[1]. Етти[2], Петренко!

— Давно не прилетал!

Мужские голоса переплетались с женскими, чукотские слова с русскими. Нанок все понимал и благодарил судьбу за то, что ему довелось жить в интернате среди чукчей, от которых он и научился их языку достаточно, чтобы свободно объясняться.

Он вышел вслед за Вакатом и оказался в окружении жителей стойбища.

— Етти! — сказали ему по очереди мужчины и пожали руку. За мужчинами поздоровались женщины. Некоторые были в летних кэркэрах, другие в обыкновенных камлейках. Одна из них — молоденькая девушка — надела куртку и эластичные брюки. Видимо, это школьница, подумал Нанок, приехавшая к родителям на каникулы. Что-то неуловимо знакомое было в ее широко расставленных глазах, в овале лица, в самом взгляде, неотступно следовавшем за Наноком. Может, он где-то ее видел? Вполне возможно. Но где?

— Это Максим Нанок, — представил его Вакат. — Он работник Анадырского музея.

— Какомэй! — сказали мужчины и одобрительно закивали головами, словно только и ожидали приезда представителя окружного музея;

— Он поживет в стойбище некоторое время, — продолжал Вакат, получивший соответственные указания от директора совхоза.

— Я бригадир, — сказал молодой мужчина небольшого роста и еще раз крепко пожал руку Наноку.

На вид бригадир был типичный оленевод, сильный, с кривоватыми ногами и пружинящей походкой человека, для которого привычна долгая ходьба по качающимся тундровым кочкам.

Быстро разгрузили вертолет. Пока летчики прощались, Вакат заверил Нанока, что ему будет оказана всяческая помощь.

Летчики улетели, и Нанок остался в стойбище, среди оленеводов, немного растерянный и не знающий пока, что ему делать.

Один из пастухов подошел к нему и взял чемоданчик.

— Ничего, я сам, — смутился Нанок.

— Я вас проведу в ярангу, где будете жить, — сказал пастух по-русски.

Нанок последовал за ним.

— Я впервые в тундре, — сказал зачем-то Нанок.

— Ничего, привыкнете, — ответил пастух. — Сейчас в тундре хорошо. Завтра вечером пригоним стадо. Будем забивать оленей на зимние кухлянки.

— Очень интересно…

— Откуда вы родом?

— Родился в Наукане, а родители сейчас живут в Нунямо.

— А-а, айваналин[3], — протянул пастух. — А я здешний, коренной. Вообще-то живу в Уэлене, а теперь временно стал оленеводом. По-чукотски говоришь?