Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2 Страница 6

Она помолчала, улыбаясь своим воспоминаниям. Потом улыбка сошла:

— Но все равно это не своя семья. Все-таки каждый там понимает, что нет у него того, что у других есть. Родных нет. Совсем родных, понимаешь? Ну вот… А если пожениться, тогда семья получится. Родная, своя собственная…

— Ясно, — кивнул головой Алексей. Одобрительно кивнул.

И Дуся опять улыбнулась, обрадованная тем, что сумела так толково объяснить.

— Еще мне очень хочется, чтобы была своя комната. Наша… Пускай даже поначалу мебель самая ерундовая, но если всяких салфеток понавешать — у меня с собой полчемодана всяких вышивок — и если абажур повесить, разные коврики — получится очень хорошо! И пусть каждый день гости приходят — стряпать я тоже умею, нас там учили. Пусть приходят, верно?

— Пусть, — пожал плечами Алексей.

Тут Дуся запнулась, в смущении помедлила, но закончила уверенно и смело:

— А вместе спать, наверное, тоже приятно!

Алексей почувствовал при этих словах, как душа его, оробев, юркнула в пятки, но он тут же сгреб руками плотные Дусины плечи и опять, вслепую, отыскал губами ее губы.

И прозрел лишь тогда, когда щелкнула приглушенно ручка двери. В тамбур с бледным фонарем вошел старичок проводник. Он, должно быть, все видел, потому что притворился, будто ничего не замечает, озабоченно покашлял и сказал:

— К Котласу подъезжаем…

Он-то знал, что им ехать не до Котласа.

5

Посреди ночи прибыл поезд на ту всем известную и очень глупую станцию Березай, где, кому надо, приходится вылезать.

Вылезать, моргая заспанными глазами, спотыкаясь о чужие чемоданы и мешки. Вылезать — и под проливной дождь…

Дождь лил отвесно, крупными и частыми струями. Сразу же капли воды, отыскав нужную лазейку, скользнули за воротник Алексея, сплошной завесой потекла вода с козырька фуражки, захлюпало в сапогах.

Но даже сквозь мутную, зыбкую сетку дождя можно было увидеть: в три грани изломалась плоская гора (четвертая грань, вероятно, позади). А в котловине — влажная россыпь огней. Богатая россыпь. Легко повисли цепи уличных фонарей. Разноцветье окон: оранжевых, зеленых, желтых — жилые дома. Замысловатое нагромождение всевозможного света — заводы. Там же полыхает мгновеньями тонкая голубизна электросварки…

Могучее зарево встает над котловиной. Город.

От этого зарева и душе, и ногам теплее. Ведь радость остаться сухим — ничто перед возможностью обсушиться.

— Красиво-то как! — ахнула оказавшаяся, конечно, рядом Дуся. — Вроде елки. Я бы тут всю жизнь прожила. А ты?

— Поживем — увидим. Что ли тут всегда с неба льет? Вон лужи какие — море…

— Я уж вся сырая, — выбила зубами четкую дробь Дуся. — Зачем мы никуда не идем?

— А куда идти — знаешь?

Но от станционного здания уже торопились к ним люди в сверкающих кожанках. А может быть, и не в кожанках — просто вымочило их с ног до головы, до блеска.

— Здравствуйте, товарищи! — бодро поприветствовал их передний — видать, главный, но еще молодой. — Хорошо ли ехали?

Каждому по очереди взялся пожимать руки. А потом, когда плотнее обступили его, заговорил по-деловому:

— Значит, так. Работать вы все будете на Джегоре. Машины ждут. Чтобы зря не мокнуть, грузите вещи и — в путь. Подробности на месте.

— Это где же — Джегор? — озадаченно спросил из-за чьих-то голов старожил здешних мест Степан Бобро.

— Не близко. Двести сорок километров. Дорога скверная, но к утру будете.

Дождь громко шелестел по размытой земле. Потом к его монотонному шелесту прибавился растущий, смущенный гул голосов.

— Что за такой Джегор?

— Двести сорок километров — это же назад почти полпути…

— Знать не знаем: мы в «Севергаз» вербовались! — зазвенел голос Рытатуевой.

— Товарищи, — с легкой досадой, но вроде бы не очень удивляясь возникшим словопрениям, снова стал говорить молодой, главный. — Джегор — это и есть ныне район основной деятельности нашего комбината. Люди нужны именно там, а не в другом месте. В оргнаборе вас предупреждали…

— Ничего не предупреждали!

Зашумели. Стало вдруг слышно: спросонья заплакал Олежка у отца на руках. Намок, должно быть.

Главного будто стеганули — вскинулся:

— Кто здесь с детьми?

Ивановы протискались вперед. Олежка так же внезапно замолк.

— В пункте оргнабора знали, что вы едете с ребенком?

— Говорил…

— Черт знает что! — выругался главный.

Оглянулся на своих спутников — досказал им остальное глазами. Потом Иванову:

— Идите к вокзалу, там стоит «Победа», отвезет вас. Останетесь в городе…

И, хотя за Олежку тут же все в душе порадовались, теперь стало всем приблизительно ясно, что сулит им неведомый Джегор. Гомон прянул с новой силой. Звенела Рытатуиха:

— А мы тоже желаем в городе!..

— Нет, что ли, тут работы?

— Товарищи, — снова, как речь, начал молодой, главный. — Каждый день мы снимаем с предприятий города и отправляем на Джегор сотни кадровых рабочих. Ни о чем другом не может быть и речи — только Джегор!..

«Будем тут до утра воздух языками лопатить!» — сплюнул в сердцах Алексей Деннов.

Только что из армии, он еще заново не привык к гражданским спорам и чувствовал к ним благородное презрение человека, привыкшего к языку приказа и рапорта о выполнении.

Тем более что он уже заметил, как Гогот, взметнув на плечо свой мешок-сидор, пошел к машинам: две пары одинаковых глаз просвечивали невдалеке пелену дождя.

— Пойдем, Алешенька! — в лад подсказала Дуся. — Надоело мокнуть. Какая разница — Джегор или не Джегор, если вместе. Правда?

Не ответив ей, Алексей подхватил чемоданы и двинулся на свет фар.

Два грузовика с крытыми кузовами терпеливо и ровно басили включенными моторами. Смутно белели за стеклами кабин лица безмолвных водителей.

Закинув чемоданы и кузов, Алексей влез туда сам, подхватил маленькое, но весомое Дусино тельце, и они уселись в самой глубине, у дребезжащей стенки. Сели и стали ждать. Ждать нм пришлось не очень долго.

Гомон приблизился, задержался где-то рядом, потом раздвоился, и к ногам Алексея с Дусей полетели чемоданы. Продолжая высказываться на различный манер, люди полезли под фанерную крышу. Затруднительно рассаживались, толклись, менялись местами, как всегда забывая о том, что с первым поворотом колес всяк окажется на своем место и дело разрешится к общему благополучию.

— Ни пуха, ни пера! — прокричал там, внизу, промокший главный.

— Пошел к черту, — вполголоса ответил кто-то, обычая ради.

Двинулись. Вверх-вниз заплясал открытый квадрат фанерного кузова.

Отдалились, расплылись в марево городские огни. С боков понеслись растрепанные черные очертания елок.

Вторая машина шла следом, щупая фарами колею. И в этом свете тонко серебрились частые нитки дождя.

Уже первые километры заставили пассажиров крепко задуматься о том, что их — километров — будет двести сорок. Машину швыряло и трясло. Надрывно выл мотор. Выл по-человечески, словно маясь зубами, и потому люди каждым нервом отзывались на его усилия.

Порой выпадал ровный участок. Шофер переводил скорость, и грузовик несся, вздымая позади колес широкие гребни воды. А потом опять шли колдобины и выбоины. Перед колдобиной водитель резко сбавлял скорость, машина замирала, будто над пропастью, — и тогда сзади надвигались фары идущей следом. Га-ах!.. — прихлынула к горлу душа. И отхлынула. Вскарабкавшись на бугор, грузовик снова, рывком, бросался вперед — и оставались далеко позади фары задней машины.

Трусили с боков черные лохматые елки, нудно одинаковые, бесконечной чередой. Лил дождь.

Дуся положила голову на плечо Алексея и уже вроде негромко похрапывала. И Алексей приник щекой к ее упругим, но мягким волосам. Не смыкая глаз.

Некоторым в кузове тоже не спалось: красные точки цигарок бродили в темноте, то накаляясь, то притухая.

— Обманул, выходит, товарищ уполномоченный… — незлобно так, с усмешкой сказала одна точка.

Вторая, помедлив, ответила:

— Сугубов-то? Он может… Я с ним, между прочим, давно знакомый. В одном районе жили. Работал он там раньше директором конезавода… Однако не получилось у него с лошадьми. Не справился, значит…

Качало.

Только качало уже не грузовик на выбоинах колеи, а лодку.

Алексей круто повернул эту лодку носом к волне, бегущей от кормы парохода, опустил весла. Лодка взлетела… И Таня, Татьяна, ухватившись за борта, рассмеялась, икая от страха. На ней — густой венок из ромашек. Белая майка, под которой, ей-богу же, ничего не надето. Руки и шея в золоте июльского загара.

Она смеется. Алексею же не до смеха: он глаз отвести не может от этой шеи, рук и майки.

— Татьяна, — задумчиво спрашивает он, — почему ты такая красивая?