Алексей Иванов - За рекой, за речкой Страница 6

Парни тем временем начинают чудить, но не так, чтоб с выдумкой, а будто затверженный урок пересказывают. Их привычное: если у речки, то схватить задремавшую девку и, радуясь ее визгу, бросить с обрыва в воду. Если в поле, то совать в нос травинку. Девки, конечно, ругаются, однако без надрыва, беззлобно. Им, наверно, тоже нравится, что вот, дескать, не с кем-то, а именно со мной парни заигрывают.

Но главное для Генки, ясное дело, не это. Он, еще когда ест суп, представляет, как минут через пять бултыхнется в воду. Что уж скрывать, он здорово устает и, если посидит немного без движения, то ему не поднять рук, настолько они натруженно-тяжелы. Купается до пупырей на коже, до посинения. Река для него — что для теленка материнское вымя.

Сенокос в Генкиной деревне, в самом деле, настоящий праздник. Люди забывают или откладывают до осени ссоры, перестают хитрить и выгадывать. Оставляют в себе на лето только светлое, как платья и рубахи косцов. Собирая Генку в первый день на покос, мать вытащила из сундука белую рубаху старшего брата.

— Зачем это, мам? Первое мая уже прошло, — сказал Генка.

— Скидывай свою поддергушку! — прикрикнула Филиппиха. Она, несмотря на то, что будет сидеть дома, надела свежее ситцевое платье.

Было чудно для Генки, когда возле трактора он увидал председателя колхоза. Тот стоял с собственной косой. Поверх галифе была пущена украинская вышитая рубаха, стянутая на пузе ремешком. На ремешке висел чехольчик для бруска. Председатель вроде бы стеснялся своего наряда и все повторял:

— В добрый час! В добрый час!

— Косу-то замочил, председатель? — со смешком выкрикнули из бабьей толпы.

— Замочил, замочил, бабоньки.

— Лучше бы размочить, — промечтал вслух тракторист дядя Коля.

И пошло… Торжественности как не бывало. Остался сам праздник. Так бывает за столом, когда гости скованно, излишне серьезно закусывают первый стакан браги и только после второго, теплея душой, ощущают, что званы веселиться…

Что-то завтра будет… Пусть будет хорошее…

Пусть завтра встанет с постели мать, пусть будет здоровыми ногами с самого утра ходить от печки до стола, потом от печки до хлева, потом от хлева до Генкиной кровати… А потом… Потом за ними обоими заедет дядя Коля на тракторе, и они заберутся в пеструю от ситцевых нарядов тележку и поедут на пожню. Там мать будет косить своей «семеркой». Только пусть она косу даст побить не Кузьмичу, а дяде Кирюшке. Она обкосит Маруську и Кузьмича и оставит их на островке. И пусть вместо материного прокоса окажется глубокая река, и пусть они останутся на этом островке до самой осени… Ладно уж, пусть мать обкосит только Кузьмича, без Маруськи. Маруську, и правда, жалко.

Хорошо бы еще получить от Володьки телеграмму. Встречайте, мол, еду на побывку. Командир, мол, отпустил на все лето. Только фига с два дождешься от него телеграммы. Он всегда сваливается, как снег на голову.

Пусть сваливается. Это даже лучше. Когда они с Володькой пойдут с покоса, то по дороге, у Степановой пожни, насобирают земляники. У Володьки-то на голове будет пилотка. Не положишь ведь в нее землянику, что потом командир скажет? Генка отдаст под ягоды свою восьмиклинку. И полную кепку принесут домой. Мать догадается, что так оно и будет, и утрешнее молоко не станет сдавать молоковозу. Они с Володькой нальют в самую большую миску молока, высыплют в молоко землянику… Нет, сперва землянику высыплют, помнут ее легонько ложкой, потом уж и молока нальют. И начнут хлебать…

Тогда хорошо будет. Ох, как хорошо будет тогда! Завтра?! Или чуть попозже… Ну, хоть когда-нибудь…

Неслышная капель

Не успел дядя Толя остановить свой «ДТ», как к тракторным саням кинулись ребятишки. Каждому из них хотелось первым перескочить невысокий горбылевый бортик и плюхнуться на охапку соломы, брошенную дядей Толей на промерзшие доски саней. Охапка не ахти какая, сани велики, ехать в них семь километров по морозу, так что над соломой выросла куча мала. Из окна интерната, где сидят Борька и Мишка Зуб, не видно, кому сегодня повезло и у кого оказались крепче локти, — уже стемнелось, в живой груде пальтишек и ушанок то тут, то там клюквинами краснели ребячьи физиономии, а угадать, где и чья «клюквина», не угадаешь.

Борька с Мишкой не поедут. Пойдут пешком, ночью, лесом. Среди волков. Так решили.

Борька сглотнул слюну.

— Ты чего так глотаешь-то? Аж слышно, — сказал Мишка.

— Ягоды вспомнил.

Мишка отрывает взгляд от окна, за которым еще стоит трактор с санями, колюче смотрит на Борьку:

— Врешь. Я-го-ды-ы! Какие еще ягоды? Я ведь вижу, как ты в окно уставился.

— Да брось ты, Мишка. Уговор дороже денег. Решили пешком, так чего уж теперь…

— Нет, скажи, — сдрейфил!

— Ничего-то и не сдрейфил. Вспомнил только, как в лесу заблудился.

— Во, во… заблудился. Да от страху в штаны напустил… С бухты-барахты, что ли, вспомнил-то?.. Сдрейфил, сдрейфил, — не то что поддразнивает, а будто заставляет согласиться с собой Мишка.

Ясно, как божий день, что у самого Мишки поджилки задрожали. Недаром ведь он коровьими глазами смотрел на эту охапку соломы, будто сожрать ее хотел. Мишка лез на ссору — он задумал улизнуть на трактор.

Борьке надо бы умаслить уступкой своего напарника, чтоб он не убежал, остался, да обида взяла.

— Сам ты трус! Забыл, как летом от ужа дал деру?

Мишка только этого будто и ждал.

— Ах так! — завопил он. — Посмотрим, какой ты смелый. Посмотрим.

Зуб цапнул свой излохмаченный портфелишко и шмыганул за дверь.

В окошко было видно, как он догнал только что стронувшиеся с места сани, как несколько пар рук ухватились ему за шиворот, помогая вскарабкаться; куртка у Мишки задралась кверху, открыв зад.

Дать бы по этому трусливому заду хорошего пинка. А что? Нагнать сани… Нагнать и дать… И самому потом уж в санях ехать. Ведь не выпрыгивать же после пинка, а то скажут еще, что Мишкиной сдачи испугался…

Дядя Толя включил правую фару (левая второй год как сломана), веничек света в один миг смел темноту с избы, стоящей на повороте дороги, да так чисто смел, что трещины на избяных бревнах разглядеть можно было. И снова изба в темноте, а веничек маханул на другую. Еще пять изб, а там — ищи ветра в поле… Самое время — выскочить, дунуть во весь опор…

Мишка, наверно, уже сидит на соломе. Кто тянул его за шиворот в сани, того и согнал. Мишка бережет свой курдюк. Сидит, пожалуй, и ждет не дождется, когда Борька нагонит трактор. Зубу это на руку. Не потому, что Борьку жалко, как пойдет он, Борька, один. А потому, что ребятишки, когда узнают, что к чему, обзовут Зуба трусом и предателем. Может быть, даже устроят ему пятый угол. Борька представил, как в тесном коридоре школы от стенки к стенке, с рук на руки будет летать Мишка, и даже будто услышал ребячьи приговоры: «За Борьку тебе, трус! За Борьку! За Борьку!..» И не побежал. А сел, снял валенки и стал перематывать портянки, — дорога дальняя…

Семикилометровый поход от школы до своей деревни, обязательно ночью и непременно лесом (правда, в их деревню и не было нелесной дороги), затеяли вместе, благо, что сидели за одной партой. Первый придумал Борька, но Мишка сразу согласился, а когда готовились, так оказался даже шустрее. Мишка, чего уж греха таить, был выдумщиком и артистом. Ему ничего не стоило расковырять больной зуб, закрасить кровью тряпицу и перевязать ею указательный палец на правой руке (болит, мол, спасу нет) и не писать целую неделю.

По-Мишкиному выходило, что перво-наперво надо усыпить бдительность тракториста дяди Толи, когда он подъедет к школе в субботу вечером. Да чего там усыплять-то?! Ведь дядя Толя давно приучен к тому, что его сани загружаются в одну минуту только одним грузом — соскучившимися по дому ребятишками. По головам он их никогда не считал.

Потом надо было незамеченным дождаться ухода трактора и наступления темноты. Попадись на глаза уборщице тете Уле — все, скандал. Не поверит, что решили так, мол, и так, а подумает, что остались в школе что-нибудь своровать или, еще пуще, поджечь, как она говорит, зданью.

Тетя Уля — старуха себе на уме, она даже директора может, хоть и за его, директорской, спиной, но громко, обозвать барином. Дескать, что ему, — языком потрепал, да и к женке своей под бок, а мне тут — вывози грязь — не вывезешь. Работы у нее, и правда, было много. Она и завхоз, и уборщица, и заготовитель дров на зиму, и посудомойка в школьном интернате. И еще у нее была обязанность, самая немилая — подавать звонки с урока и на урок медным, с прозеленью от времени колокольчиком.

У тети Ули не было часов, а за работой времени не наспрашиваешься. Часто она опаздывала со звонком, часто торопилась, директор, постукивая ногтем по стеклу своей ручной «Победы», делал тете Уле замечания, она зеленела от обиды, как тот медный колокольчик.