Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 1 Страница 6

— Здравствуйте, товарищ секретарь!

— Здравствуй. Ты что здесь делаешь?

— Как весна идет, наблюдаю.

— Ну и как же она идет? — Долинина заинтересовал такой ответ.

— Удовлетворительно идет. Сев в этом году будет ранний.

Как и тогда, когда он разбирал в углу за райкомовским шкафом старые папки и, охваченный воспоминаниями, позабыл о том, что ищет бумаг на растопку, так и сейчас от слов, сказанных Цымбалом, Долинин на минуту перенесся мыслями в прошлое. Какой–нибудь год назад ведь и его волновало — ранний или поздний будет сев. В такую апрельскую пору он в сутки спал четыре–пять часов — не больше, проводил дни и ночи на парниках, в бригадах, грелся у костров вместе с трактористами. Уставал иной раз до того, что, ложась вечером в постель, думал: «Хватит! Отдохну пару деньков». Но наступало утро; и он, едва оплеснув лицо пригоршней обжигающей колодезной воды, снова садился в машину рядом с Ползунковым. Его звали поля, звал весь огромный и сложный район, оставлять который нельзя было ни на минуту. Такое чувство, наверно, испытывает и капитан корабля, плывя в океане, — спит вполглаза, готовый в любое мгновенье вскочить и бежать на командный мостик Долинин не сравнивал, конечно, себя с капитаном, — такие витиеватые сравнения ему не приходили в голову, — он смотрел на вещи просто, помнил, что выполняет волю партии, и спал вполглаза, вполуха.

Цымбал напомнил о той, весенней страде. Да, где–то начинается сев… А что же будет делать он, Долинин? Ходить по дорогам, перегороженным надолбами, перелезать через путаницу проволоки на полях?

И снова мысль вернулась к плану освобождения Славска.

Заметив в руках Долинина пистолет, который тот рассеянно вертел на указательном пальце, просунутом в спусковую скобу, Цымбал спросил:

— Это вам подарил товарищ Солдатов?

— Да, Солдатов.

— У немецкого капитана мы его взяли. Смотрите! — Цымбал указал на мелкие, еле приметные буковки, выцарапанные на рукояти. — Гейнц Шикльгруббер. Однофамилец Гитлера.

— Ну?! — с каким–то радостным удивлением воскликнул Долинин. — Шикльгруббер! Очень хороший подарок!

— А бьет как!..

— Вот попробуем сейчас. Я за этим сюда и пришел.

Долинин оглянулся, подыскивая подходящую цель. Цымбал подобрал с земли жестяную баночку из–под консервов и стал отсчитывать шаги вдоль берега. Шагах в тридцати от Долинина, он поставил баночку на гранитный валун, выступавший из прибрежного песка.

Долинину мишень показалась до крайности малой, а расстояние до крайности большим, но он постеснялся сказать об этом и, деловито прицелясь, выстрелил. Банка не шелохнулась. Пуля звякнула о камень и с тонким звоном ушла вверх. Такая же судьба постигла вторую, третью, четвертую и пятую пулю.

Долинин не выдержал.

— Что–то неладно! — сказал он. — Я не снайпер, конечно, но и не мазила. Что–то не то. Или мушка сбита, или патроны подмочены, или вообще этот маузер гитлеровского однофамильца ни к черту не годится.

— Что вы, товарищ секретарь! Дайте сюда!

Цымбал извлек из кармана горсть патронов, пересыпанных махоркой, протер их пальцами и дополнил обойму.

— Это замечательный пистолет. Мой трофей. Щикльгруббер–то ко мне на счет записан. Я и маузером владел. Привыкнуть к нему надо, приловчиться.

Цымбал выстрелил. Банка подпрыгнула и упала на песок.

Долинин закусил губу.

— Поднять, что ли?

— Не надо.

Цымбал выстрелил во второй раз, пуля отбросила банку метра на полтора дальше. Тогда он, выпустил в нее подряд все оставшиеся в обойме патроны. Банка прыгала, вертелась, перескакивала с места на место, проваливалась между камнями, но пули Цымбала как–то доставали ее и там.

— Всё! — наконец остановился Цымбал. Он набил патронами магазин и вернул пистолет Долинину.

— Вы, кажется, красноармейцем были? — спросил Долинин сухо. — Где же вам удалось так пистолет освоить? В отряде?

— Почему только в отряде? Я оружием с детства увлекался. С поджигалок начинал. Знаете, из винтовочных гильз мастерили? Врежешь ее в деревянную рукоятку, просверлишь сверху дырочку для запала, внутрь — пороху, пыж, пульку… Над запалом — головка спички. Прицелишься, чиркнешь по спичке коробком — ударит по всем законам пиротехники. Иной раз разорвет…

— Не от этого ли и глаз пострадал?

— Глаз? Это осколком. — Цымбал прикоснулся рукой к черной повязке. — В начале войны было дело. Пытались урожай собирать. Пшеница стояла стеной, на редкость была пшеничка, никогда не видел такой, хотя я комбайнер старый. Не успели ее собрать. Я по крайней мере не успел. Разбили бомбами и комбайн и меня. И, что досадно, когда привезли в больницу, на мне ни одной царапины. А вот глаза нет. И всё чем? Осколком, вот таким, с маковинку, с булавочную головку. Лечиться — где там! Бабы примочки делали.

— Как же вас в таком состоянии в армию взяли, да еще и рядовым бойцом? — недоверчиво спросил Долинин.

— Меня и не взяли, сам пристал в августе к ополченцам. Ну, а потом, когда нас окружили да помяли под Кингисеппом, стал по тылам к Славску пробираться. Встретился сначала с одним отрядом; а зимой и к вашим вот перешел: первый отряд немцы весь растрепали, рассеялись ребята кто куда.

— Зачем же вы пробивались в Славск?

— Сложный вопрос задаете, товарищ секретарь. — Цымбал умолк на минуту, добавил: — Врать не люблю, а и правду сказать нельзя. Я и сам–то ее узнал случайно, правду.

— То есть? Как это понимать? — Долинин нахмурился.

— Как хотите, так и думайте, а сказать ничего больше не могу. Извините, товарищ Долинин.

Цымбал поправил повязку на глазу, сел на бревно и принялся рыться в карманах, как бы желая показать этим, что разговор окончен. Долинин пожал плечами, постоял–постоял за его спиной, да и стал подниматься по тропинке к поселку.

2

Этим утром и Вареньке Зайцевой не хотелось идти в райком, разбирать скучные бумаги, линовать надоедливые ведомости, перекладывать папки с места на место. Вдвоем с лейтенантом Ушаковым; они тихо, бродили под обрывом, перепрыгивали через сбегавшие сверху ручьи и плоскими камешками «пекли блины» на воде. У лейтенанта это получалось великолепно — длинные серии рикошетов. Пущенный им камень, ровно и быстро шел над поверхностью реки, легко касался ее, так же легко подскакивал, шел дальше, к противоположному берегу. Выпекался добрый десяток «блинов».

Варенькин камень или сразу же врезывался в воду, или, раз подлетев, описывал в воздухе крутую, непременно сваливавшуюся влево, дугу и тяжело шлепался на стремнине.

— Физику надо знать, — смеялся Ушаков. — Угол падения равен углу отражения.

— При чем тут физика? — сердилась Варенька. — Просто вы себе выбираете хорошие камни, а мне какие попало.

Она первой заметила Цымбала, сидевшего на бревне, и шепотом сообщила Ушакову:

— Партизан. У него, наверно, какое–нибудь горе. Второй день сидит вот так и смотрит на воду. Ребята рады, что вернулись, гуляют, а он — никуда. Ни знакомых у него, ни родных…

— Война, — сказал Ушаков неопределенно и поздоровался с Цымбалом: — Здравия желаю! Из каких мест будете, если не секрет? — Он тоже присел на бревно и достал из кармана кожаный кисет.

Варенька устроилась по другую сторону от Цымбала. К ее великому огорчению, — она уже озябла и хотела бы уйти в тепло, — мужчины разговорились. Цымбал, оказывается, хорошо знал танковую бригаду, в которой служил Ушаков. Началось выяснение подробностей.

— У вас там был комиссаром бригады товарищ Дрозд, — сказал Цымбал.

— Точно. Полковой комиссар, Илья Степанович Дрозд.

— Мы тогда, ополченцы, к Молосковицам отступали, кидались кто куда, командиров не хватало, путались в лесах, страхи нам всякие чудились, больше, чем было на деле. Вдруг где–то, вроде бы уже под Яблоницами, встречаем на дороге человека с ромбами на петлицах. Это он и был, Дрозд ваш. «Куда, говорит, так поспешаете? Не родину ли продавать собрались? Почем берете?» Обидно было слушать; Чего только он нам не наговорил… Ну, в общем, собрал нас, вроде батальона получилось. Ничего дрались, за танками научились в атаку ходить. Держались долго на железной дороге.

— Правильно, было такое дело, под Молосковицами, — сказал Ушаков. — Вернее, сюда ближе, к Большим Хотыницам.

— А потом нас забрали от танкистов, — продолжал Цымбал, — так и распрощались.

— Товарищ Ушаков, — не выдержала Варенька, видя, что разговору этому, как и всегда у фронтовиков, конца не будет; голос ее звучад жалобно и обиженно. — Я совсем закоченела.

— Ну, друг, будь здоров, — сказал, поспешно подымаясь, Ушаков. — Забегай, я тут, рядом. Вон за каменными домами фургоны стоят, видишь? Там и землянки наши! Наведывайся. Повспоминаем еще.