Вера Солнцева - Заря над Уссури Страница 6

— До скорого свидания, Аленушка!

— Будет тебе, мерзавцу, свидание, как потаскаешь лет двадцать тачку на каторге! — злобно крикнул жандарм и, приподнявшись на носки, ткнул Петра в спину револьвером. — Марш вперед! И без разговоров! Наговорился…

«Батюшки-светы! Вот и кончилась моя недолгая радость…»

Глава четвертая

Засобирались супруги Смирновы на переселение — на Дальний Восток. Не одни ехали: решил менять жизнь и Силантий Лесников.

В ту студеную зиму его жена Агафья неожиданно «развязала ему руки» — скончалась от жестокой простуды. Оплакал он ее, как положено по закону православному, и почувствовал вдруг себя в семье уже женатых сынов будто и лишним.

Сыновья не решались тронуться с насиженных мест. Силантий это дело обмозговал в одночасье: отдал детям все немудрое добро, дом, а себе взял смену белья, рваный тулуп, одежонку кое-какую. Потом пошел на кладбище, положил в платок горсть курской земли с могилы Агафьи-труженицы, уложил все в самодельный деревянный сундучок — вот и все его сборы!

В тот же вечер зашел Силантий Никодимович к Смирновым. Василя дома не было. Алена у окна сумерничала — вязала на спицах. Обрадовалась она приходу старого друга. Не знала еще, что и он в путь собрался, — рассказала о сборах в дальние края, пожалилась-поплакала.

— Как я в сахалинской земле жить буду? А, дядя Силаша? — спросила-выкрикнула. — Там, сказывают, нелюди живут — азиаты косоглазые, страхолюдные! Злые: чуть что — и за нож хватаются…

— Да ты не плачь, не плачь, голуба душа, — сказал, обняв ее за плечи, Лесников. — Не одна ты там будешь. Узнал я, что вы едете, и загорелось во мне ретивое, места не нахожу: «Поеду с ними!» В случае злочастья какого ко мне притулишься. Чай я… тебе не чужой…

— Больно далекая родня, дядя Силаша: вашему забору троюродный плетень, — невесело пошутила Алена.

Лесников с силой притянул ее к себе и проговорил со страстной тоской и волнением:

— Прости ты меня, доченька родимая! Прости, не осуди! Долгие годы таился я: сраму-позору боялся. Прятал от холодного глаза, что на сердце бушевало. Перед собственной совестью лукавил: мол, так будет лучше моей Аленушке. И вот пришел час, не могу я больше скрывать от тебя… Дочь ты мне, Алена! Моя кровинка!.. Перед народом, как ты родилась, смолчал. Пострашился суда мирского. Смалодушествовал… Прости!

Алена слегка вскрикнула и отшатнулась от него. А потом, как опомнилась, горестно вымолвила:

— Маманя смолчала. Ты смолчал. А я, значит, мучайся? Меня, сам знаешь, Василь закорил-запенял: «Не в законе рожденная… Безотцовщина…» Эх, батя, батя!

— Не упрекай меня, Алена, выслушай…

Однажды весной пришло к Лесникову босоногое благословенное счастье, и на короткий срок отринул он горькую житейскую быль.

В барском саду из года в год работал он с девчонкой-подростком, смирной, безответной сиротой Татьяной. Тихоня была, худенькая, но старательная, на работу лихая — до жаркого пота.

Примелькалась Силантию Танюшка — девчонка и девчонка. А вот пришел дивный весенний час — посмотрел на нее ненароком и оторопел: прямо в душу ему смотрели ее радостно распахнутые, сияющие глаза, — словно искры из них сыпались.

И почудилось певуну-гармонисту Силаше, будто хлынула на него теплой струей живая вода и омыла-омолодила давно уставшее сердце, подняла-всколыхнула такие чувства, о которых он доселе и не подозревал. Перед Агашей чист был и в делах и помыслах, но любви не знал, не бледнел из-за нее, не обрывалось внезапно сердце. Были житейские будни — серые, томительные.

Татьяна. Босые загорелые тонкие ноги. Тонкие, сильные руки обняли Силантия — и словно взорвалось солнце: Таня, единственная!

Любовь пришла в дни колдовской весны, и не мог устоять-противиться ее благостному зову Лесников. Яблоневый сад был полон соловьиного свиста. Ах, соловей, соловушка! Голова ты моя, головушка!..

У костра, разведенного батраками, чтобы отогнать грозные заморозки, сидел Силантий и неторопливо перебирал лады старенькой гармошки.

К костру тихо подошла Таня и молча присела на чурбашек. Впервые в жизни так прихлынула кровь к щекам гармониста. Он вскочил с места, сбросил с плеч ватную куртку, прикрыл ею озябшую на свежем ветру Татьяну.

— Погрейся, птаха, чай, замерзла? — спросил он, и вдруг оробел говорун речистый, оробел от нежданно-негаданно подаренного ему судьбой счастья, хлынувшего на него в ответном слове девушки.

— Ой, что вы? — испуганно вскинулась она. — А вы как?

— Мы к холоду с детства привычны, — смущенно сказал Лесников, — ты грейся…

— Благодарим вас покорно, Силантий Никодимыч, — поеживаясь, сказала Таня, — и впрямь чевой-то мерзнется…

Лесников, не помня себя, прижал к груди гармонь и запел-заиграл так, что со всех сторон потянулся к костру усталый батрацкий люд.

Татьяна по-прежнему сидела молча и только изредка бросала пугливый взгляд на разошедшегося Силантия. Она и не подозревала даже, что искры, которые сыпались из ее глаз, зажгли стучащее сердце молодого гармониста.

Ночью, лежа на дерюжке под цветущей яблоней, сиреневой в лунном призрачном свете, Лесников с тревогой и изумлением прислушивался к себе: чужая девчонка с испуганно-смиренным выражением юного лица, девчонка-молчунья, девчонка-тихоня властно загребла в свои худенькие руки его спокойное и свободное доселе сердце и вольным-вольна над ним отныне и до века!

Лесников вспомнил, как горел на поляне одинокий дуб, зажженный исполинским ударом молнии. Дуб вспыхнул разом — от широкой, ветвистой вершины до низа — и пылал величавым смоляным факелом. Таким же огнем его зажгла любовь к Тане.

И с молчуньей Татьяной не такое же ли чудо случилось? Она тоже затосковала: ни покою, ни сна, а думы девичьи все об одном и об одном, о ком и думать-то ей не положено, — о чужом муженьке!..

Любовь безоглядна, а за любовью и беда, неотступная, безысходная.

Когда Татьяна умерла, Силантий был в Курске на заработках. Из письма Агаши он узнал о безвременной смерти любимой, о том, что она скончалась, так и не назвав имени отца ребенка.

Три дня безумствовал в тоске и одиночестве Силантий. Потом бросил работу и поспешил в Семиселье — посетить одинокую сирую могилу Татьяны, посмотреть хоть издали на дочь.

…Что было дальше, Алена и сама знала.

— Прости ты меня, Алена! — словно в забытьи повторял Лесников, в полном смятении протягивая руки к дочери. — Рассуди: чем я мог тебе помочь? Тебе моя невеселая жизнь хорошо известна. Одна ты у меня радость и отрада. И как сказал мне Василь, что порешили вы на Дальний Восток ехать, будто взмыло меня ввысь: нет, не брошу я больше мою доченьку, поеду с ними! Может, в чем пригожусь, вину искуплю. Я вольная птица, ничто меня здесь не держит. Сыновей вырастил я по чести по совести: хребтину для них не жалел, — а сердцем к ним, каюсь, не прикипел…

Без кровинки в лице слушала Алена позднюю исповедь отца. И ясно вспомнила утро ареста Петра. «Маманя! Маманя! — стискивала горестно губы, чтобы не заплакать навзрыд, во весь голос. — Разнесчастные мы с тобой…»

Лесников дождался Василя, и ему, как на духу, признался: «Виновен. Виновен!»

— На Дальнем на Востоке зовите меня дядей, — мол, материн брат, близкое родство. Отцом звать негоже: отчество у нее другое, да и зачем бередить старые раны? Не след лишнюю тень на Аленку бросать: и так намучилась моя касатка. Там поселимся рядом. Прошлая наша жизнь ни до кого не касаема. Ты, Василь, брось ее попрекать безотцовщиной: теперь тебе отец и мать известны. Брось, добром прошу — брось! — требовательно воззвал Силантий.

— Брошу! Словом отныне не помяну! — хрипло ответил Василь, не менее Алены потрясенный покаянной неожиданной речью Лесникова.

Глава пятая

Дальний Восток. Вот переселенцы и на самой окраине земли русской. Они осматривались по сторонам со страхом и душевным волнением.

— Ой, батюшки-светы! За десять тысяч верст укатили от родного Семиселья… — тоскуя, сказала потомственная курская крестьянка Алена.

— Далеконько сиганули, — опасливо вторил ей Василь.

Лесников помалкивал, черные глаза его счастливо сверкали. Чего ему? Дочка рядом! Неведомый край. Новая, не похожая на прежнюю жизнь. Впервые ощутил: «А ведь я ноне вольный казак! Некому меня пилить… Спи, Агаша, мирно…»

Когда заманивали царские слуги-чиновники бедный люд осваивать далекие земли, то сулили блага разные: и помощь, и рубли длинные, и пахоты обжитые, и несметные богатства недр земных — не ленись, подбирай лопатой. Ан нет! Мягкие посулы обернулись жестким обманом: никакой помощи не получили переселенцы; обещанные денежки из государственной казны перекочевали в карманы хапуг чиновников; хорошими, удобными землями владели хозяева-старожилы; земные богатства в недрах таились — пойди достань их голыми руками! Ждали переселенцы, ждали подмоги, все жданки подъели, — надо идти по свету мыкаться, место на земле воевать.