Михаил Щукин - Имя для сына Страница 6

Козырин быстро и сердито глянул на него, поднес к губам мизинец и прикусил его, показывая, что Авдотьину то же самое нужно проделать со своим языком. Тот осекся.

У костра просидели до позднего вечера. В темноте уже стали собираться. Авдотьин тяжело забрался в кабину своей машины, включил, фары, завел мотор и вдруг выскочил, словно его ошпарили.

— Сергеич, а Сергеич, — звал он Козырина, отходя в сторону. — Иди глянь…

Когда Козырин подошел, протянул ему клочок бумаги:

— Вот, на руле прямо…

На мятом листке из записной книжки нервным, бегущим почерком были накиданы две строчки: «тт. Авдотьин и Козырин, зайдите по поводу вашего поведения завтра в редакцию. Рябушкин».

Козырин хмуро скомкал листок, бросил его и втоптал в снег.

— Плюнуть и забыть.

— Ага, — горячо зашептал Авдотьин, стараясь, чтобы его не услышала девица. — Хорошо тебе, ты свою бабу в руках держишь, а у меня — тигра! Сожрет, ни одной косточкой не подавится. Да и дочка большая, уж. А если раззвонит? Откуда его черт вынес!

Авдотьин проворно забежал за машину и увидел, что на снегу, исчезая в густом сосняке, выдавлены две неглубокие полоски от лыж.

— То ли специально за нами следил! От гад, а!

— Перестань, не трясись, — одернул его Козырин. — Поехали! И не вздумай завтра никуда идти!

— Тебе хорошо говорить… Авдотьин поплелся к своей машине.

Особняк себе Козырин строил на самой окраине Крутоярова. Густые сосны с опустившимися от снега ветками почти вплотную подступали к двухэтажной каменной коробке, которая сейчас, в темноте, виделась мутной и расплывчатой. Машина остановилась возле крыльца. Яркий свет фар выхватил из густых зимних сумерек стену, аккуратно выложенную из белого и красного кирпича, затейливо разукрашенные перила и два высоких окна со стеклами, густо затянутыми изморозью.

Особняк был почти готов, оставалось только отделать его внутри, и вот с отделкой-то Авдотьин тянул.

Замок промерз, Козырин долго возился, пока провернул ключ. Со скрипом распахнул дверь, первым шагнул в темноту, нащупал выключатель.

В одной из маленьких комнаток на первом этаже стояли кровать, столик и огромный самодельный калорифер. Он мгновенно накалился, загудел красным нутром, и по комнатке поплыл ощутимо теплый воздух.

Надежда, не раздеваясь, присела на стул, откинула голову. Ее лицо было немного бледным, и поэтому еще темнее казались гладко зачесанные волосы.

Она перебирала в памяти сегодняшний вечер, словесную шелуху, которой сыпал Авдотьин, и ей хотелось поднять руки, оттолкнуть от себя все то, что сегодня было. Оставить лишь шершавую, холодную кору сосны, к которой она прислонялась щекой, синеватые дорожки мелкого снега, слетающие с веток на землю, вымерзлое, белесое небо и свежесть, чистоту зимнего воздуха, которым она с радостью дышала в бору. Такого свежего, чистого воздуха ей не хватало в отношениях с Козыриным, потому что к ним, к этим отношениям, словно удушливый дым с хлопьями сажи из коптящих труб, примешивались разные Авдотьины, суетящиеся возле Козырина с вечно вопросительными взглядами, в которых ясно читался один и тот же вопрос — сколько стоит?

Надежда пыталась оградить Козырина от людей, бывших рядом с ним. Для этого в ее распоряжении не было никаких иных средств, кроме слов. Но слова ее доходили до Козырина как сквозь вату, теряя первоначальный смысл и тревожную боль. Но она все-таки надеялась, что придет время, и слова ее, даже сквозь вату непонимания, зазвучат громко и весомо, заставят задуматься.

— Петр, от Авдотьина и его подруг меня тошеить начинает. Неужели ваше Крутоярово так бедно на приличных людей? Что ты в нем нашел? Такой друг…

— Нынче друзей нет, — негромко, но властно прервал ее Козырин. — Нынче, Надя, есть только хорошие знакомые. Чай будешь пить? Или кофе?

— Давай кофе, покрепче.

Надежда сидела в той же позе, закрыв глаза, бессильно опустив руки. Мельком взглядывая на ее бледное лицо, на ее безвольно опущенные полные руки, обтянутые шерстяной кофтой, Козырин испытывал тихое спокойствие, мягчел, как мягчеет в теплой воде сухарь. Он не знал, да и не спрашивал никогда самого себя, любит ли он Надежду. Ему было с ней хорошо и покойно. А большего он не желал.

Козырин женился давно, женился, следуя совету своего начальника, бывшего председателя райпо Кижеватова. Тот мужик был прямой и говорил прямо: «Ты найди себе простую деревенскую бабу. Чем проще, тем лучше, чтобы она на тебя, как на икону, пялилась. И будешь жить без забот». Козырин так и сделал. Жена смотрела на него, как на икону, старательно обстирывала, обшивала, кормила и была без претензий. Козырин легко сходился с другими женщинами, легко расставался с ними, но ни с кем не испытывал такого душевного удобства, как с Надеждой.

Вместе с теплым воздухом от калорифера по комнате поплыл густой аромат кофе. Надежда открыла глаза.

— Уже готово? Из тебя получился бы прекрасный повар.

— Говорят, что я и торгаш неплохой.

— Говорят… Про тебя много чего говорят.

— А что конкретно?

Надежда не ответила, вскинула руки, пригладила и без того гладкие волосы, поднялась со стула.

— Знаешь, давно хочу спросить: ты кого-нибудь любил, кроме себя? Ну, допустим, еще на заре туманной юности.

Козырин дернулся и резко повернулся. Он не выносил разговоров на такие темы.

Надежда заметила, как он нахмурился, заметила, как он дернулся, и заторопилась:

— Ладно, не отвечай. Я так, сдуру. Мы хорошие знакомые. А хорошим знакомым, по нынешним правилам, таких вопросов не задают.

— Что с тобой?

— Так, бабья дурь, не обращай внимания. Давай кофе пить…

Ночью Козырин поднялся, чтобы включить калорифер — в комнате заметно похолодало. Щелкнул выключателем и невольно посмотрел на лицо спящей Надежды. Ее губы страдальчески морщились. Ресницы беспокойно вздрагивали, она словно хотела и не могла открыть глаза. Ее беспокойство во сне неприятно поразило Козырина, как недавно поразил неожиданный вопрос.

Любил ли он кого-нибудь, кроме себя? Конечно, любил! Только забыл, сам себя заставил забыть.

Козырин выключил свет, присел на корточки возле красного калорифера, протянул руки к теплу. И, возвращаясь к вопросу, на который не ответил, вдруг вспомнил ночной поезд, жаркое купе… Но тут же резко поднялся. В ящике стола на ощупь нашарил таблетку, проглотил ее, не запивая. Дождался, когда веки стали наливаться тяжестью, и осторожно, чтобы не разбудить Надежду, прилег на кровать. Уснул сразу.

…Поезд гремел, набирай ход, рывками дергал вагоны, летел быстрей и быстрей. А казалось, что он еле ползет, еле движется. Козырин вез тяжелобольную, беспомощную мать в городскую больницу. Возле матери хлопотала медсестра. Когда тонкая и блестящая железная игла вонзалась в сухую, сморщенную руку, он отворачивался. Прекращались стоны, и слабый, с перерывами, голос матери просил, умолял:

— Петенька, дай слово. Скажи, что уйдешь. Не по тебе эта работа, не по твоему росту…

Он обещал, давал слово и сам искренне верил в тот момент, что сдержит его. А когда снова начинались стоны, молил только об одном — скорей бы доехать до места, скорей бы кончилась длинная, бессонная ночь…

Козырин проснулся от легкого прикосновения Надежды. Теплой ладонью она трогала его за плечо. Вскинулся на кровати.

— Ты так страшно кричал во сне. Да и вставать уже пора. Утро.

Козырин молча оделся, молча поставил кофе и вдруг повернулся к Надежде, которая причесывалась у зеркала.

— Знаешь, Надя, ты вчера спрашивала… любил я… Очень любил одну женщину. Больше, чем самого себя. Ее звали Глафира Ивановна Козырина.

— Мама?

— Да.

Ему стало легче дышать, словно он свалил с плеч какую-то часть тяжелого груза. Надежда смотрела на него спокойными и печальными глазами. Эти глаза все понимали, им ничего не требовалось объяснять.

Над Крутояровом еще висели синие сумерки, когда Козырин подъехал к дому своего шофера. Разбудил его, и тот, поняв с полуслова, засобирался в город.

— Ну что, Надя, до встречи, — попрощался Козырин.

— Когда в город приедешь?

— Пока не знаю. Я позвоню.

— Домой хоть зайди, жене покажись.

Козырин невесело улыбнулся, кивнул головой и пошагал на работу.

Надежда прижалась в углу на заднем сиденье машины, равнодушным взглядом скользила по стене заснеженного бора, потом закрыла глаза и представила себе Козырина. Как он уверенно проходит в свой кабинет, как уверенно занимает свое место за столом, как уверенным и неторопливым голосом ведет утреннюю планерку и навряд ли вспоминает сегодняшнюю ночь и их разговор. Он уже там, в своих делах и заботах, и принадлежит только им. А она так не может. Она еще долго будет вспоминать и перебирать их нынешнюю встречу, каждое слово, каждый жест, и этим будет жить до следующего удачного случая, когда они снова окажутся вместе.