Всеволод Кочетов - Молодость с нами Страница 6

— Я же сто раз говорил, зачем пускаете к ответственным плавкам всяких недотеп! Я же тысячу раз предупреждал…

— Извините, — снова перебил старичок. — Вы насчет обратного предупреждали, Павел Петрович. Чтобы никаких препятствий экспериментаторам.

Оля видела, как Павел Петрович опустил голову над столом, досадливо потирая лоб ладонью и морщась, будто у него там, во лбу, сильно болело.

— Ну и что? — спросил он.

— А то: полагаю, перегрели металл в восстановительный период. Избыток водорода. Флокены.

— А марка-то, марка какая? Из инструментальных, что ли?

— Марочка, Павел Петрович… — Старичок настороженно оглянулся на Олю и что-то быстро шепнул в ухо Павлу Петровичу.

— Какая неприятность! — сказал Павел Петрович.

Оля подумала о нем в эту минуту: «Какой ты странный, отец! Неужели в таком горе для тебя может существовать еще что-то волнующее и заботящее тебя? Неужели ты способен понимать сейчас какие-то марки, плавки, флокены? Папа, папа!.. Ведь мы потеряли нашу маму. Папа!..»

Павел Петрович тем временем стал надевать пальто. Старичок тотчас вышел за дверь. Павел Петрович не успел еще застегнуть пуговицы, а он уже появился вновь в плотной шубе с круглым, очень похожим на женский, черным воротником, в островерхой высоченной шапке из такого же черного меха; ноги у него прямо с ботинками были сунуты в валенки, обрезанные наподобие калош.

Оля побоялась одна остаться в пустом кабинете; неизвестно, сколько тут придется сидеть в тоскливом одиночестве; она вышла вслед за Павлом Петровичем и старичком, которого Павел Петрович называл Константином Константиновичем, шла позади них по шпалам заводских путей, скользя и спотыкаясь. Отец и Константин Константинович о чем-то спорили, — Оля не вслушивалась, о чем; она только смутно сознавала, что между этими людьми согласия нет, и еще в ее памяти возникло далекое воспоминание: Константин Константинович? Это, кажется, папин заместитель…

Дорогу перегородил давешний плечистый паровозик. Переходя по стрелкам с одного пути на другой, он толкал своей стариковской грудью две платформы с обломками металла, на которых мелко сверкала в косом солнце голубоватая изморозь.

Так за паровозиком и прошли сквозь распахнутые настежь ворота в сталелитейный цех.

Павел Петрович и его маленький сердитый заместитель завернули за какие-то глыбы металла и сразу же исчезли. Оля тоже хотела завернуть за эти глыбы, — навстречу ей, тесня ее в сторону, оттуда медленно выползла платформа с изложницами. Оля двинулась меж металлических нагромождений угловатых форм, — над нею резко ударил громкий колокол: мостовой кран нес огромный ковш, над которым плескались языки горящего газа. Оля отступила, прижалась к кирпичной стене, пропуская спешащих людей — в пиджаках, в шубах, в кепках, в шапках, с бумагами и без бумаг в руках.

Цех был огромный, дальний его конец тонул в мареве, и все же в нем было тесно, так тесно, что еще один лишний человек, она, Оля, не находил тут себе места. В среднем, самом высоком пролете стояли мартеновские печи — сооружения этажа в три высотой. В верхних этажах у них, за стальными заслонками, стараясь вырваться наружу, с ревом металось рыжее пламя. Там вверху, на рабочих площадках, обнесенных перильцами, стояли и ходили люди. Оля увидела отца на одной из площадок. Павел Петрович размахивал рукой перед лицом какого-то толстяка в кепке. Оля поняла: отец волнуется. Она подумала: зачем он ее сюда привел — слушать этот оглушающий грохот, тесниться в углах, мешать людям? А потом подумала: так он же ее сюда и не вел, он оставил ее в своем рабочем кабинете.

Она не дивилась растерянно и бессмысленно на заводские чудеса. Дочь металлурга прекрасно знала, что огромнейшее стальное ведро, которое несет кран, — это разливочный ковш и что есть ковши, вмещающие до двухсот тонн расплавленного металла; что чугунные, пустые внутри, граненые тумбы — это изложницы; в них из ковша разливают сталь, она там застывает и в виде таких граненых слитков идет в прокатку или в поковку. Оля знала это по книгам, по рисункам, по фотографиям, по рассказам отца, по киножурналам, по картинам художников и даже по рассказам мамы. Мама с первых дней сознательной жизни Оли и Кости внушала им, детям, любовь и уважение к профессии их отца. «Это самая главная и самая благородная профессия», — говорила она. Оля вспомнила, что мама, в молодости перебывавшая с папой на множестве заводов, на этом заводе, в этом цехе так ведь и не была. Папа все обещал ее привезти сюда, да вот и не собрался.

Оля не заметила, когда ушла со своего места у стены; она очнулась только возле чего-то подобного самовару паровозных размеров. У этого круглого сооружения, как и у самовара, из трубы валили пламя и дым. Оля подумала, что, наверно, это электропечь. Вот три толстых, вроде бревен, угольных электрода, опущенных через свод; вот стеклянная будочка, в которой, регулируя ток, возле приборов стоит девушка в синем халате.

Внутри печи выло от электрических дуг, рокотало от кипения стали. Сталевар открыл заслонку, и из квадратного окна вырвался нестерпимый жар; жмуря глаза, Оля увидела внутренность печи — в ней стоял ослепительный белый свет.

Сталевар взял поданную подручным ложку на длинном черенке, покопался ею в печи, вытащил, полную огненного металла, и быстро наполнил им чугунный стаканчик и прямоугольную формочку, которые подставил ему на чугунную тумбу второй подручный.

Стаканчик, когда сталь в нем потускнела и перестала метать искорки, куда-то унесли, а брусочек, вынутый из прямоугольной формы, сталевар взял клещами и опустил в бочку с водой, а потом на стальной плите переломил ударом молота. Он поднял обломки, осмотрел места излома, сказал что-то первому подручному, тот подал ему лопату, печь снова открыли, и сталевар, швырнув в пламя несколько лопат бурого порошку, размешал его там длинной кочергой. Делал он все это, опустив на глаза поля войлочной шляпы, в которые были вставлены синие защитные стекла.

Покончив с печью, сталевар поднял шляпу с глаз, утер лицо прожженной рукавицей, погасил тлеющую искорку на таких же прожженных брезентовых брюках и улыбнулся Оле.

— Интересуетесь? — сказал он, подойдя ближе. — Из института?

— Да, — ответила Оля. Ей не хотелось объяснять, кто она и зачем здесь.

— Трудная плавка, — говорил сталевар. — Опытную марку варим.

Приняв Олю за студентку металлургического института, он стал объяснять ей, как и зачем берутся эти пробы в стаканчик и в брусочек, что плюшка — тоже проба, кусок стали, расплющенный молотом в лепешку; надо, чтобы края ее получались без трещин, которые он называл рванинами.

— Вот работка какая! — сказал один из подручных сталевара, показывая на свою куртку, которая когда-то была, видимо, черным матросским бушлатом. Теперь это было нечто невообразимое. Одна пола отсутствовала, будто ее отъели крысы, половину правого рукава тоже отхватили неведомые зубы, на месте пуговиц зияли дырки, и вообще по всей ткани были рассеяны дырки. — За два месяца так разделала! — добавил он, кивнув в сторону печи.

Оля слушала все это безучастно. Ни долгая езда до завода, ни заводские дворы с усатыми паровозиками, ни разговоры отца по телефону, ни старички, вместо калош носящие обрезки валенок, ни этот цех с тяжелым гулом и острыми литейными запахами — ничто не задевало, не пробуждало, не волновало ее сознания, только пассивно отмечалось глазами. Оля понимала, однако, что нельзя так бездумно стоять перед приветливыми сталеварами, нельзя быть равнодушной к тому, о чем они говорят.

— Скажите, — спросила она, чтобы хоть о чем-нибудь спросить, — а что такое флокены?

— Скверная штука, — ответил старший сталевар. — Это когда, например, слиток испытывают на излом, а там внутри оказываются трещины. И что самое скверное — получаются они как на грех в самых ответственных сталях. Понимаете?

— А отчего они получаются?

— Ученые говорят разно. Большинство считает: от водорода. Внесешь с шихтой, со шлаком, с какой-нибудь присадкой воду в печь, перегреешь ванну не в тот период, когда это можно, — вот вам и лишку водорода получится. У тех ребят так и случилось. — Сталевар указал рукавицей на мартеновскую печь, возле которой Оля только что видела отца. — Перегрели, — добавил он и снова взялся за свою великанскую ложку. Первый подручный тотчас открыл заслонку печи, второй приготовил новый стаканчик и новый брусочек на чугунной тумбе.

Оля вздрогнула, потому что ее неожиданно обняли за плечи и крикнули ей почти в самое ухо: «Оленька! А я тебя всюду ищу».

В Олино лицо заглядывали большие, серые, в длинных ресницах, глаза Вари Стрельцовой.

— Варя! — Оля схватила ее за рукав курточки. — Как же я забыла, что ты здесь работаешь!

— Вот видишь, — ответила Варя. В ее глазах было настороженное-настороженное выражение; она не знала, как держаться с Олей: говорить ли слова сочувствия, или, может быть, вообще молчать о том, что случилось. — Вот видишь, — повторила она, — а я тебя не забываю. Ну пойдем ко мне в лабораторию. Тут недалеко, два двора пройти — и у меня.