Анатолий Жуков - Необходимо для счастья Страница 6

И пусть едут. Когда-нибудь Лида поймет, не может она не понять, не почувствовать, какой потерей для меня был Гришка. Она поймет это тогда, когда почувствует свою собственную потерю, когда ее любовь останется одна и никакие письма, никакая память не заменят ей меня, оставленного сейчас со своей болью.

Через неделю, накануне их отъезда, у Лиды был день рождения. По этому случаю они собрали молодежь к себе на прощальный ужин, чтобы заодно отметить семейный праздник, который прежде никогда не отмечался.

Ужин был на редкость щедрый для скупого управляющего, с водкой и хмельной бражкой, которую мы пили кружками, с обильной закуской, с танцами и пляской под гармошку. Я впервые в жизни напился и почувствовал себя глубоко несчастным: убили на фронте отца, погиб неделю назад верный друг, уезжает Лида, моя лю… Нет, ничего нет, пусть уезжает в свою Чувашию, если ей не дороги ни наша деревня, ни я, ни наша любовь. Разве это любовь, когда можно от нее уехать! Нет ее, не было и никогда не будет. И хватит об этом. Все. Конец. Точка.

Ах, какой я был пьяный!

Я измял и залил бражкой свой новый костюм, разбил подошвы сапог в отчаянной пляске, а тетя Паша глаз не спускала с захмелевшей Лиды и даже танцевать нам вместе не позволяла. Лида прощально пела «Песню о первой любви», а я танцевал с Нинкой, весь потный, пьяный, красный, и она вытирала мне лицо своим надушенным платком. Когда тетка Паша не отпустила Лиду постоять со мной на улице, Нинка вывела меня на крыльцо и страстно поцеловала в губы.

— Милый ты, глупый, славный ты мой! — сказала она с нежностью. — Не расстраивайся, родной. Иди ко мне, я тоже скоро приду. — И дала мне ключи от своей квартиры.

Я все понял и пошел к пруду умываться. И хорошо, сказал я себе, и правильно, пусть уезжает, а я пойду к Нинке, к Нине я пойду, к Ниночке, славной, некрасивой, но смелой Ниночке, которой уже двадцать пять лет, но она в тысячу раз лучше тебя, потому что она чувствует, а ты не чувствуешь, и уезжай, скатертью тебе дорога.

Я вымылся по пояс в пруду, пришел на квартиру Нины и, раздевшись, лег в ее одинокую жесткую постель. То, о чем я втайне мечтал, то, о чем мы говорили с покойным Гришкой и чего он так страстно хотел, скоро должно свершиться. Сегодня, сейчас, через несколько минут я получу самое дорогое, самое заветное, сейчас я узнаю самое важное, что нас волнует и чего мы добиваемся с таким нетерпением.

— А вот и я, — сказала Нинка, захлопывая дверь и накидывая крючок. — Ты, наверно, заждался? Я не могла сразу. Сказала там, что ты совсем пьян и ушел домой, потом разок станцевала для вида.

Она раздевалась в потемках, шуршало платье, стукнули туфли, щелкнули резинки чулок. Я лежал под одеялом и почти не дышал. Мысленно я видел свою Лиду, никак не представляя себе Нинку, и все во мне звонко напряглось, росло.

Нинка откинула одеяло и оказалась рядом со мной. Горячая, обнаженная.

И моя.

Вся!..

Очнулся я растерянный и удивленный. Все было разрушено, разбито, уничтожено — все, без остатка. И я, поверженный и совершенно трезвый, лежал рядом с Нинкой и слушал мерное тиканье настенных ходиков.

Так во-от что называют интимным, сокровенным, любовным, во-от как оно выглядит, наше заветное!

И это — все?!

Неизбывное, безутешное, большое горе навалилось на меня. Неужели ничего больше нет и не будет? Неужели с этим — на всю жизнь?

И еще я чувствовал, что рядом стоит незримая Лида и глядит на меня с бесконечной печалью: зачем ты сделал это, милый, ведь ты мечтал только обо мне, ты хотел только моей любви, и хотел получить ее не воровски, не крадучись, а как награду за свое открытие, которое ты принесешь людям, путешествуя по земле. Мальчик ты мой неразумный!

— Я не знала, что ты первый раз, — сказала Нинка. — Извини меня.

Чуткая. Добрая и чуткая. Недавно бухгалтера жалела, теперь вот меня. И почему ее считают смелой — за это умение пожалеть, что ли?

Нинка повернулась на бок, вздохнула. Потом сказала с усмешкой:

— Привыкнешь, не переживай очень. Первый раз всегда так.

— Даже если любишь?

Нинка не обиделась на откровенность:

— Даже если любишь и тебя тоже любят… Привыкнешь.

«Привыкнешь»… Будто к урезанной пайке хлеба по карточкам, к самой карточной системе. Неужели и на любовь кто-то давным-давно установил нормы? Установил и вот отпускает не столько, сколько тебе хотелось, а лишь то, что полагается на одну карточку. Может, Анна Каренина бросилась под поезд потому, что у нее отбирали и эту последнюю пайку?

Я молча встал, оделся и ушел с твердым намерением никогда не приходить больше.

И через неделю пришел опять — за своей пайкой.

Прежние мечтания о любви исчезли вместе с Лидой, осталась одна ничем не прикрытая жизнь, которую надо было либо принять полностью, либо не принимать совсем. Я принял. Но, принимая ее такой, я помнил, что за спиной у меня есть Лида, она была любимой и единственной, моя Лида, и, возможно, была она не зря.

Я часто думал о ней, особенно в первый год после ее отъезда, но никогда не тосковал, не жалел. Другое чувство — обиды и мстительности — поселилось во мне. Может быть, поэтому я рано женился. И, совсем не случайно, женился на учительнице, которой Лида еще не стала. И когда у меня родился сын, я неожиданно получил от Лиды письмо-растерянное, смятенное, написанное точно в таком состоянии, какое пережил я, испытав первую близость с женщиной.

Я уже торжествовал и считал себя отомщенным, когда увидел, что она жалуется мне, ищет у меня помощи, поддержки в этом своем горе. Только у меня и ни у кого больше!

«…Почему  э т о  произошло не с тобой, — писала она с откровенностью отчаяния, — почему мне хотелось, чтобы Он непременно был инженером, почему?! Ах, господи, какая я бесстыжая, глупая, тщеславная баба! И разве так обязательно выходить замуж, чтобы узнать это?! Вот сейчас я замужем, третий день замужняя, и он любит меня, и я не безразлична к нему, но третий день стоит перед глазами наша деревня, наш тихий пруд и ты возле пруда с кнутом в руке. Ах, как же далеко тебе до моего блестящего, сильного, надежного мужа! Он такой эрудит, такой талантливый и умный — он держит в руках свое будущее, он с отличием защитил дипломный проект, его оставили на кафедре для научной работы, он знает все машины, которые ты любишь не зная, он уверенно любит меня, которую ты знал.

Родной, милый ты мой человек! Как хочется мне, чтобы ты услышал сейчас «Песню о первой любви», как мне хочется спеть ее всей душой, спеть тебе, единственному, только одному тебе и никому больше! Никогда! Ты помнишь ее, не забыл — мою несчастную, сентиментальную, пророческую песню?..»

Я старался вспомнить, но, раздосадованный, не вспомнил и не ответил на письмо — не было теперь никакого смысла. Привыкнет. Погорюет и привыкнет. Ведь именно так говорила когда-то знающая Нинка, которая уехала в свой Ленинград и не писала писем ни бухгалтеру, ни мне. О чем писать?

Я служил в армии, учился, ездил по нашей большой стране, чтобы утолить жажду нового, неизвестного. Но путешественником так и не стал. Не было такой профессии. Я узнал много других, интересных по-своему, но ни к одной не пристал сердцем. Как-то не получалось. Когда в тебе хозяйкой живет одна, другим просто нет места. Но теперь я уже сомневался и в этой одной.

Дело не в том, что профессии путешественника нет в чистом виде. Профессии нет, но отважные путешественники есть, и они ищут свое, не боясь ошибок и разочарований. А я уже боялся открыть известное, боялся разочароваться и нем. С тех пор боялся, когда вместо Лиды открыл Нинку и был потрясен этим открытием.

О Лиде я вспоминал редко, по случаю. Однажды услышал песню о первой любви и вспомнил. Не потому, что оказался во власти прошлого, нет, просто песня была очень похожа на ту, забытую, которую когда-то пела Лида. Только она пела о женщине, которую любит достойный и надежный муж, а она грустит о первой любви, здесь же мужчина искал свою первую женщину. Словом, мужской вариант той же темы, что-то в духе романсов прошлого века.

Всякой первой любви наступает конец,Бесконечной тоски начинается пряжа.Что мне делать с собою, скажи наконец,Как тебя отыскать, дорогая пропажа?!

Скоро будешь и ты чьей-то верной женой,Станут мысли спокойней и волосы — глаже,И от нашей горячей любви дорогойНе останется в памяти образа даже…

Ну, и дальше разорванные чувства, телефонные звонки, смертельная бледность, он уехал, она плачет — типичный сентиментальный романс, но уже нашего времени. Впрочем, одна строчка мне показалась по-настоящему сердечной: «Станут мысли спокойней и волосы — глаже». Только действительно любящий человек мог почувствовать и сказать так верно, просто.

Но одна строчка не делает песни, даже гениальная.