Альберт Мифтахутдинов - Совершенно секретное дело о ките Страница 6

— Мы сделаем сами, Наука. Ты только скажи, где… И все.

— И закрыть глаза. Да?

— Да. Ты ничего не знаешь. Мы сами… — уговаривал Шкулин.

Медучин молчал. Спросил у Бровина:

— Что скажешь, бригадир?

— Дык я чо? Я как все. Я так думаю — мы перед ледоставом и так возьмем, неводом. Понемножку — зато верней. Но там на прииске — люди. Понимаешь, Наука?

— Понимаю, понимаю…

— Вот у нас полна кладовка консервов, — продолжал Бровин. — Мы хоть одну банку за лето съели?

— Нет, только компоты.

— Во, ели только компоты. А остальное нам ни к чему, невкусно и непитательно, — рассмеялся Бровин. — С консервов жиру не нагуляешь. Вот и думаю я — можно поставить загородку и взять тонн пятьдесят, для реки это мелочь. А?

— Ты, Наука, не боись, — опять завел свое Шкулин, — Мы понимаем, тебе оно не с руки — нарушать законы, нагорит….

— Не в этом дело!

— И в этом, чего уж там, и в этом! Мы ж с понятием. Вот и говорим — ты ничего не знаешь… А?

— До вечера! — попрощался Медучин, встал и пошел к реке.

Надо идти по узкой тропинке, огибая фиолетовые островки иван-чая, тут их целая плантация, и тогда справа будет река, слева маленькая черная коптилка, и из крайнего дома выйдет Анфиса и скажет: «Это ты? Здравствуй!» Она всегда так встречала Медучина, и на этот раз она увидела его в окно, вышла:

— Это ты? Здравствуй!

— Здравствуй…

— Где пропадал, Наука?

— В верховьях…

— Ой ли? А не в Ост-Кейпе часом? Баб-то у тебя там, поди, не сосчитать!

— Куда уж! Не до баб нынче…

— Чего так?

— Да так… работа такая…

— Вы из-за работы все забудете. Вот через неделю и я в Ост-Кейп совсем уеду. Думала, ты меня повезешь… оказывается, нет… не ты…

— Некогда мне по поселкам разъезжать.

— Вот и я говорю, некогда. Бровин-то месяц назад, когда вез, сулился…

— Чего он?

— Чего-чего… Балыков обещал — нету, ребенка сделать обещал — нету, думала, хоть назад Наука меня повезет, сломаю по пути мотор, и никуда он от меня из одной палатки не денется, — опять нету! Что делать, а?

В глазах у нее боль и смешинки. Не по себе стало Медучину:

— Ладно тебе, наговоришь тоже!

— Заходи чай пить, чего боишься!

— И зайду… Где дед?

— Скоро придет… пошел лесины прямые для жердей выбирать.

Медучин пил чай, слушал щебетанье Анфисы, смотрел, как она суетится, а на уме у него было одно — предложение рыбаков, загородка эта проклятая… Мучился он и понимал, надо что-то решить, решить окончательно. И от этого решения зависит многое — и авторитет Медучина в тайге, и настроение на прииске, и его собственное спокойствие, и карьера, наверное, тоже… Черт возьми, вот уж слово смешное, карьера…

Вместе придумывать легче, решает он и выходит на крыльцо дожидаться старика.

— Вот если тебе работу дали, — вел назидательно Шкулин, — ты старайся от нее сначала отказаться, не получилось — старайся спихнуть ее другому, опять не вышло — сделай тогда ее так, чтобы тебе больше не поручали! Ха-ха-ха!

— То-то, я смотрю, ты не шибко потеешь, когда лонг-линь тянешь, — сквозь смех заметил Бровин.

— Не-е, — замотал головой Шкулин, — на рыбалке я как все, на рыбе сачковать нельзя, а то зимой палец сосать будешь… Работать так работать, на хрен торопиться!

«Вот поди ж ты, — думал Медучин, — отчего это в тайге да в тундре всякая работа делается в охотку? Нет такого, чтоб было лень или противно… странно это. А может быть, это от подспудного сознания, что если ты не сделаешь, то никто не сделает… Может, это просто от необходимости выжить, от инстинкта?»

Задумывался Медучин, хотел разобраться в себе, что же его гонит все время в тундру? Желание быть свободным, ни от кого не зависимым? Неправда, начальство хоть и далеко, по от него все равно никуда не деться… А может быть, все-таки лень? Обычная простая человеческая лень гонит его черт знает куда? «Ну конечно же, — думал, Медучин, — конечно же! Я не хочу подчиняться будильнику, вставать в семь, а в восемь идти на службу. Лучше я здесь встану в пять, а в десять сломаю ногу в Большом Каньоне, как было в прошлом году, но зато буду сам себе голова. Здесь просто ближе к природе. Вот почему мне всегда в поле хорошо, даже если трудно…»

Он собирал карабин, через час им со Шкулиным идти на охоту. В леднике осталась только шея от лося, убитого в прошлом месяце. Решили взять еще одного. В помощь Медучину Бровин выделил Петра, тот видел на дальних косах следы. У Медучина пять лицензий, хватит на весь сезон и на зиму останется. Верного решили не брать, чтобы тот не спугнул зверя.

Мало удовольствияСидеть без продовольствия.Ладушки, ладушки, где были?У бабушки…

весело сочиняет Шкулин.

— Что-то ты больно веселый, — говорит ему Медучин, — а я, между прочим, сон видел. Вдруг вещий?

— Что еще за сон?

— Будто лось тебя копытом погладил!

— Чо? Правда?

— Ну да. К чему врать без толку.

— О-ха-ха! — засмеялся Шкулин. — Нет такого лося! Тот лось еще не родился али шастает где-нибудь по другим северам! Меньше спать надо, Наука, не будешь тогда глупые сны смотреть!

— Он виноват, что ль, — развел руками дед Тимофей, — приснилось, и ладно. А мне вот чегой-то ничего не снится. Одно время старуха-покойница снилась, а теперь вот совсем я без снов, будто и нет меня.

— Это к здоровью, дед, — успокоил его Бровин, — Сон праведника это называется, потому как ты у нас несть праведник.

— Кхе-кхе-кхе-гм… — проворчал дед, — в прошлом году лучше кашлял… — и пошел готовить охотникам лодку.

…Сейчас, в палатке, Медучин, не может вспомнить, о чем он думал тогда, когда лодка тихо шла в верховья мимо желто-зеленых берегов. Одно он знает — он никогда не переставал удивляться красоте берегов: зеленая стена ивняка и ольховника и редкие нарядные березки, мрачные высокие каменистые обрывы, склоны сопок, поросшие лиственницей и стлаником, и тополя, такие же редкие, как березы, будто только что пришедшие с материка, и красивее тех, материковских, потому что над ними полярные совы, — никогда этого не забыть Медучину; сколько бы раз он ни был в тайге, он каждому тополю говорил «здравствуй», как товарищу, и не стеснялся, что его может услышать Шкулин.

И сейчас, когда все покрыто снегом, тоже очень красиво, это знает Медучин, только надо выйти из палатки, посмотреть. «Посмотреть бы…» — думает он. И опять впадает в забытье.

Очнулся он от яркого света и понял, что в щель палатки бьет солнечный луч. «Раз солнце — значит, морозно. Этот снег уже не растает, — подумал он. — Хорошо бы сейчас на мэрэнтэ, а лодку бечевой по течению…» И еще в связи с мэрэнтэ ему в голову пришла любопытная мысль о том, что он никогда не катался на лыжах, лыжи не были для него развлечением. «Странно… — подумал он. — А почему, собственно, странно? Ну, не ходил на лыжные прогулки, не катался в Солнечной долине, правильно, не занимался лыжным спортом, потому что лыжи и снег — это моя работа. Вот если б я жил на юге, обязательно бы зимой ходил на лыжах и даже стал бы мастером спорта. Ведь плаваю же я мастерски, хотя на пляж попадаю раз в несколько лег… Снег — это уже профессия. Мне совсем нельзя без тундры, это, пожалуй, плохо… Здесь я всегда выберусь, а там, на юге?»

Он смотрел на солнечный луч, и ему не верилось, что его скрутило окончательно. По-прежнему не хотелось есть, но жар сдал, и в голове не шумело, и он думал — дело идет на поправку. Как всякий здоровый человек, никогда не болевший, он прислушался к течению своей болезни, к тому, что происходило с ним, — и было ему любопытно. Он не мог только отличить забытье от тяжелого сна, иначе бы он насторожился. Он радовался солнцу, но не знал, как одолеть слабость и выползти из кукуля, а затем из палатки. «Зачем? — подумал он. — Собрать скарб и спихнуть лодку у меня все равно сил не хватит. И с рекой я не справлюсь тоже…»

Он силился представить, что сейчас делают там, в Избяном, и вспомнил свою недавнюю ссору со Шкулиным, тогда, на охоте. Они разделились, и, когда через полчаса Медучин пришел на выстрелы Шкулина, он увидел мертвую лосиху.

— Зачем ты важенку-то? — тихо спросил Медучин.

Шкулин знал, что никто в тайге не бьет лосих, и молчал, оправдываться было бессмысленно. Так же молча они разделали тушу, погрузили в лодку мясо, а когда пришли в Избяное, им помогали выгружать, и дед, сразу определив мясо, сказал:

— Шкулин небось стрелял?

Медучин кивнул.

— Э-хе-хе, — вздохнул дед и ушел в дом.

И Шкулин, чтобы не попадаться на глаза, пошел к Анфисе, может, она поймет его, заблудшего человека. Анфиса давно уже жила отдельно, там же была и столовая, — так, решили, удобней.

Бровин разжег костер и смолил лосиные ноги для холодца. Делать холодец он не доверял никому, это было его фирменное блюдо. Усталый Медучин перетаскивал из лодки вещи и думал о сне, есть ему не хотелось, он был удручен убийством лосихи. И когда рассказывал деду про охоту, тот слушал, не перебивая. Потом дед Тимофей перевел разговор: