Анатолий Рыбин - Трудная позиция Страница 6

— Верно, человека нет, — согласился полковник. — Человек ушел. Но что такое «ушел»? Это же результат, следствие, так сказать. А причина в чем? Сам ключ?

— Не захотел, выходит. Трудностей, возможно, испугался.

— Тоже верно. А почему не захотел? Почему испугался? Почему, наконец, вы, командир батареи, надеялись на него, рапорты в кармане держали?

— Так уж вышло нескладно, товарищ полковник.

— Э-э-э, нет. Если держали, значит, верили. Так просто не держали бы... — Но заметив, что собеседник никакого желания продолжать разговор не имеет, полковник снисходительно улыбнулся: — Ладно, идите танцевать. Мы потом с вами... Идите, идите...

Но Крупенину было уже не до танцев. И не потому, что Осадчий сказал ему что-то новое. Нет. Все это о причинах и «ключах» слышал Крупенин и раньше. Озадачило его совсем другое: он вспомнил вдруг о письме Саввушкина, которое получил незадолго до начала бала.

«Нужно сходить в батарею, — неожиданно загорелся Крупенин. — Сходить сейчас же, немедленно, иначе дневальные могут сжечь письмо вместе с другими выброшенными бумагами».

Не теряя времени, он кинулся на поиски Нади,чтобы предупредить ее и похвалить, кстати, за баркаролу. Веселье у елки было в самом разгаре. Оркестранты на одних ударных инструментах выбивали какой-то новый, очень быстрый танец, и пары так стремительно пробегали одна за другой по кругу, что Крупенин еле поспевал к ним приглядываться.

— Поздравляю, товарищ старший лейтенант. Вы кого разыскиваете? Не Надю? — окликнул Крупенина лейтенант Беленький.

— Да, вы не видели, где она? — спросил Крупенин.

— Была тут. Сейчас только комдив наш увел ее.

— Куда увел? — забеспокоился Крупенин.

Беленький кивнул в ту сторону, где были расположены небольшие комнаты с табличками на дверях: «Кружок баянистов», «Драматическая группа», «Ансамбль народных инструментов».

— Там она.

— Ну спасибо за помощь, — поблагодарил его Крупенин, а сам подумал с обидой: «Уже нашла кавалера. Быстро больно. А впрочем, что же ей было делать одной? Стоять и высматривать мою удостоенную ордена персону или самой начать поиски? Да, но при чем тут все-таки Вашенцев? Почему увел ее именно он? И что у нее с ним может быть общего? Абсолютно ничего не понимаю».

На глаза Крупенину попался майор Шевкун.

— Ага, наконец-то! — воскликнул тот, протягивая вперед руки. — Теперь уж я вас не выпущу, пока не сыграем новогоднюю.

— Что вы, Иван Макарович, — запротестовал Крупенин. — Не могу. Да и шахматы сейчас не найдете. Все запрятано.

— Шахматы есть, — весело подмигнул Шевкун и вытянул из кармана миниатюрную коробку. — Видали?

— Вижу. Но не могу. Никак не могу.

— Жаль, — сказал Шевкун. — А я надеялся.

— Потом, Иван Макарович, потом, — пообещал Крупенин. — Заходите ко мне в общежитие. Пожалуйста.

— То само собой. Новогоднюю бы важно.

— Ничего, наверстаем.

Быстро, но не без труда пробрался Крупенин в самый конец вестибюля и остановился у комнаты, дверь которой оказалась приоткрытой. Там за маленьким квадратным столиком сидели генерал Забелин, Екатерина Дмитриевна, Надя и Вашенцев. Перед ними стояли вазы с апельсинами, конфетами и бутылки с шампанским. По всему было видно, что Надя из комнаты скоро не выйдет, а вызывать ее было неловко. И Крупенин решил сейчас же сходить в батарею, минут на пятнадцать-двадцать, не больше.

Над городком висели тяжелые, рыхлые тучи. Падали хлопья снега. Под мигающими огнями снег превращался то в синий, то в розовый, и весь городок с кирпичными коробками казарм и разными другими постройками то вдруг словно отдалялся, погружаясь в туман, то выныривал из тумана и сиял, как обновленный. Крупенин ходко, почти бегом пересек твердо утоптанный двор, как мальчишка, потирая уши, влетел в казарму и, прежде чем дневальный Красиков успел вытянуться для доклада, нетерпеливо спросил его:

— Канцелярию убирали?

Красиков растерянно смотрел на командира.

— Канцелярию? А как же. Так точно, убирали.

— Где бумаги? Сожгли?

— Какие бумаги? Ах, бумаги? — догадался вдруг Красиков. — Никак нет, не сожгли. Тут они, в корзине.

— А ну-ка давайте их сюда, — приказал Крупенин и вместе с Красиковым принялся ворошить все, что было в корзине. Можно было подумать: пропал такой важный документ, за который виновному грозит по меньшей мере строгая гауптвахта.

Отыскав знакомый конверт, Крупенин бережно разгладил его на тумбочке и, убедившись, что письмо в конверте, заспешил с ним в канцелярию. Не терпелось поскорей узнать, что же писал Саввушкин. Может, это письмо как раз и было тем самым ключом, о котором только что говорил ему полковник Осадчий.

Сбросив на стул шинель и включив настольную лампу, он впился глазами в строчки.

«...Служу я теперь в особой команде, — мелко и не очень разборчиво писал Саввушкин. — Служба у меня, как у всех, нормальная. Объяснять подробно по причинам военной тайны не стану. А про то, как я теперь думаю о себе самом, сообщу прямо. Дурак я, гусеница зеленая. И очень жалко, что отлупить меня некому за то, что ушел я из училища. А соображение у меня в настоящий момент имеется такое. Если бы вы, товарищ старший лейтенант, проявили тогда к моей необузданной персоне побольше внимания, а лучше сказать, постарались вышибить из моей башки гниль всякую, честное слово, остался бы я в училище».

— Проявил бы да убедил бы. Чепуха какая-то! — недовольно проворчал Крупенин. Он вспомнил, сколько раз вот в этой самой комнате целыми часами разговаривал с Саввушкиным о его рапортах, совестил, упрекал в малодушии, призывал хорошенько подумать. В последний раз сидел с ним до самого отбоя, сказал ему твердо, что передавать его рапорты командиру дивизиона не намерен и ставить вопрос об увольнении не будет. А что толку?

Промолчал тогда Саввушкин, только вздохнул тяжко да поморщился, будто от зубной боли, а на другой день в тайне от всех сочинил жалобу и послал ее в штаб округа на имя самого командующего. И вместе с жалобой отослал копии всех четырех рапортов. Узнал об этом Крупенин лишь спустя восемь дней, когда его вызвал начальник училища.

На жалобе красным карандашом было размашисто выведено: «Удивлен. Срочно разобраться. Виновных наказать. Саввушкина отчислить немедленно. Об исполнении доложить рапортом».

И еще вспомнил Крупенин, как Саввушкин уходил в последний раз из батареи. Молча, ни на кого не глядя, собрался и так же молча исчез. Не зашел даже к командиру, чтобы проститься. А теперь вдруг такие слова: «...дурак я, гусеница зеленая...» — и все прочее.

«Странная ты личность, Саввушкин, — не отрывая взгляда от письма, подумал Крупенин. — Это же фельетончик новогодний. Позлить меня решил, не иначе. Пускай, мол, комбат подумает над шарадой... А Осадчий-то будто колдун какой. Надо же так подгадать со своим разговором... прямо под письмо. Все ключ ищет».

В конце письма Саввушкин обескуражил Крупенина окончательно, сообщив ему о каком-то большом камне, что лежит у дороги, напротив проходной, под молодыми карагачами. На этом самом камне, уходя из училища, он просидел якобы целых три часа, поджидал его, Крупенина. «И еще бы сидел, и, может, дождался бы, — писал Саввушкин. — Только увидел меня тогда командир дивизиона и велел исчезнуть с глаз его немедленно. Потом в дороге пришла ко мне в голову такая мысль: что бы мне, недотепе, дождаться где-нибудь вечера и сходить потом к вам в общежитие. А то получилось, как будто я вовсе несознательный и будто на вас в самой лютой обиде».

Крупенин туго наморщил лоб, зарыл руку в свои густые волосы и, глядя на письмо, долго раздумывал, что, может, и в самом деле человека совесть тронула. Уж очень слова чувствительные, такие холодной рукой не напишешь. А вот камня возле проходной никогда вроде Крупенину примечать не приходилось.

Кто-то постучал в дверь тихо, несмело. Крупенин вначале не обратил внимания. Но стук повторился, и в канцелярию вошел Красиков, маленький, угловатый, с недовольным, угрюмым лицом.

— Разрешите? — спросил он, стараясь скрыть волнение.

— А пост? — встревожился Крупенин. — Вы что же, с поста ушли?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант, — объяснил Красиков. — Сменили меня. Срок мой вышел.

— Ну ясно-ясно, — сказал Крупенин. — Заходите тогда смелей.

Он предчувствовал, что пришел курсант в канцелярию не с хорошим намерением. Поэтому и заводить разговор с ним сейчас, когда стрелки часов приближались к двенадцати, Крупенину не хотелось. Но и пропустить такой удобный момент, не поговорить с курсантом Крупенин тоже не мог. И он предложил спокойно:

— Садитесь, Красиков.

Но Красиков ничего будто не слышал. Он стоял не двигаясь и с каким-то мальчишеским любопытством смотрел на Крупенина. Хмурое лицо его неожиданно посветлело, губы задвигались, готовые растянуться не то в улыбке, не то в усмешке. Крупенин ничего не понимал.