Виктор Конецкий - Том 5. Вчерашние заботы Страница 6

Война для меня окончилась рано. Вскорости по приказу Ворошилова все молодые кадры были направлены на передовую. Я в числе многих из санбата был переведен во 2-й батальон 1-го полка войск НКВД. Был там в обороне, в районе кирпичного завода до 07.11.41 года. В ночь на 8 ноября был сформирован 1-й ударный батальон и переброшен через Неву на «Невский пятачок». Там меня ранило осколком снаряда 10.11.41 г., был вывезен с пятачка, 11.11.41 г. был доставлен в госпиталь № 187 на Васильевский остров. Вывезен из Ленинграда 28 февраля 1942 года в Чапаевский дом инвалидов.

После окончания войны я начал разыскивать Соколова. Я обращался и к тов. Донскову — тогда он был командиром дивизии — ответа не последовало. Когда я получил из Ленинграда письмо, что 1-й дивизии на Ленинградском фронте не было, я решил поехать в Ленинград и побывать в тех местах, где стояли в обороне, таким образом уточнить номер дивизии, в которой я был. Приехав в Ленинград в 1967 году, посетил музей обороны Ленинграда. Там есть карта, на которой указаны номера дивизий, оборонявших Ленинград. Как я был рад увидеть — в том районе, где я был, значится 1-я дивизия НКВД. Я обратился к директору музея, почему мне ответили, что такой дивизии на Ленинградском фронте не было, а фактически она значится. Директор дал мне адрес в Невскую Дубровку. Там я увидел не только наименование 1-й дивизии НКВД, но целый музей. Впоследствии встречался с ветеранами дивизии полка, санбата. Беда в том, что ветеранов 1941 года единицы. О Соколове они не слышали и не знают. Встречался с работниками следственных органов этой дивизии, но они прибыли в дивизию в 1942-43 гг. Соколова не знают и такого при них в дивизии не было. Потом мне сказали: не ищи, никто тебе адреса не даст, если даже и знают, мол, такой есть закон. И только в 1983 году на собрании при встрече ветеранов я услышал в списке ушедших из жизни за прошедший год имя юриста Соколова.

Я нашел его, но не увидел. Я искал его — хотел выполнить его желание — «найди меня». Это одна сторона, а вторая — самая главная — он спас меня от ложного позора «изменника Родины». Меня могли расстрелять, это полбеды. Я в двадцать лет готов был отдать жизнь, честно защищая Родину. Но нас пятеро братьев и три сестры, мать. Два брата не вернулись с поля боя, два остались инвалидами. И если бы не Соколов, на них лежало бы грязное пятно семьи «изменника». Жаль, что я его не нашел, когда он был жив. Я обязан этому человеку всю свою жизнь. Я рад, что повстречался с его женой Людмилой Павловной, с его сыновьями Алексеем и Павлом. Я рад, что у них был такой хороший и справедливый муж и отец. Я получил от них фото Бориса Аркадьевича, на котором написал: «Этот человек, Соколов Борис Аркадьевич, спас в годы Великой Отечественной войны от ложного позора меня, Михайлова Федора Максимовича.» Уходя из жизни, я передам это фото на хранение своему сыну Михайлову Николаю Федоровичу.

Тысячу раз я благодарен и поныне Соколову Б. А. за доброту, справедливость принимаемых решений в его сложной и трудной работе. Я очень хочу, чтобы об этом человеке было как можно больше написано, пусть гордятся жена и дети таким хорошим мужем и отцом.

Я не знаю причины перехода Соколова из следственных органов дивизии НКВД в Морфлот и часто задумываюсь, а не обернулась ли его справедливость против него? Возможно, не выдержал несправедливости и ушел от таких, как батальонный комиссар.

Конечно, не моего это ума дело и прошу за высказанное прощение. Вот и все, что я мог написать о себе, о Соколове и о прошедших днях. Фамилии полкового комиссара Колисниченко или Калинович, батальонного комиссара Попов или Иванов. Забыл фамилию начальника санбата. Нам говорили: «Фамилии командиров вам не надо знать.»

Поэтому я и не могу указать фамилии, а указывал воинские звания. Если Вам надо будет о чем-то дополнительно сообщить, напишите мне и я с большим удовольствием сделаю. А пока до свидания. Желаю Вам счастья, крепкого здоровья и всех земных благ.

С уважением, Михайлов. 20.12.86.

Я не уверен, что в этом письме «мой» полковник Соколов, но думаю, что письмо солдата ВОВ имеет и самостоятельную ценность, ибо пахнет той окопной правдой, которой и у хороших фронтовиков-писателей не часто встретишь. Потому и печатаю. Да и чем-то похожи полковник Соколов этого солдата и мой.

Процедура посадки на губу, оформление ее, была весьма бюрократически занудна. Поглядите, сколько надо было собрать резолюций и отметок на «Записке об арестовании»:

«29 августа 1951 года. Номер роты — первая. Звание и должность — курсант. Кем арестован — командиром курса. Причина ареста — нарушение Устава гарнизонной караульной службы. На какой срок и вид ареста — 10 суток простого».

Наискосок: «По состоянию здоровья может отбывать наказание на гауптвахте. Майор…»

«Принят на ГГВ 29 августа в 16.15. Подлежит освобождению 8 сентября в 16.15. Горячую пищу давать — ежедневно».

«Приложение: Справка о мыльном довольствии. Арестованный удовлетворен мыльным довольствием за август 1951 года. На мытье в бане — 120 гр. На стирку белья — нет. На туалетные надобности — 400 гр…»

Куда мы девали такую массу мыла?..

Продавали мешочникам возле Балтийского вокзала.

На обороте: «В бане был 28.08.51. На арестованном состоят вещи: лента ВМС — 1, тельняшка — 2, кальсоны — 1, трусы — 1, ремень с бляхой — 1, ботинки яловые — 1, носки — 2…» и т. д. и т. п.

…Чтобы оформить справки и резолюции и дождаться оказии в баню, пришлось потратить двое суток. А отпуск-то летит, ребята разъехались, и ты валяешься в пустом кубрике.

В город арестованного даже добряк Дон-Кихот не выпустит. И маме уже отписал, что среди лучших из лучших отправлен в секретную командировку за границу и мама должна гордиться замечательным сыном и его боевыми успехами.

Ленинградская гауптвахта в те годы находилась на Садовой улице впритык к площади Искусств. Здание губы не дотянуло сотни метров до того, чтобы вылезти на эту замечательную площадь фасадом.

Приятно, сидя на губе, сознавать, что рядом стоит вдохновенный Пушкин, рядом оперетта, Русский музей, филармония и шикарный отель «Европейская». Или нет, Пушкина тогда еще не было…

Хорошее место для размышлений о соотношении искусства и жизни, красоты и решеток галерей внутреннего двора гауптвахты! Эти галереи тянутся вдоль каждого этажа, и путь в коридор, из которого ты уже попадаешь в камеру, обязательно пролегает по ним.

Ты идешь без ремня и без шнурков на «гадах» — очень эстетичный вид. Позади, гремя связкой ключей, следует мичман-надзиратель.

Морда у него зверская, но, как помню, он был даже добродушен. Во всяком случае, не злобен, а вернее всего — индифферентен. Кличка — Бармалей.

Мичман-надзиратель — штатный работник исправительного заведения, ему уже все надоело, и он уже видел все и вся на этом свете, кроме Русского музея и филармонии. Он видел настоящие и поддельные истерики, хамство смелых и наглую трусость, и трусость слезливую, и слышал смертные угрозы и жалкие заискивания — всего не перечислишь.

А вот караул сменяется каждые сутки.

Я и сам бывал на карауле гарнизонной гауптвахты раньше. Караул назначается из воинских частей города по очереди, с тем чтобы возможно большее число воинов воочию ощутило то, что такое гауптвахта и как там весело. Чаще в караул назначают курсантов — будущих офицеров.

Выводить арестованных по нужде, или делать «шмон», то есть обыскивать камеры в поисках махорки и спичек, или осуществлять подъем воинов в пять утра, выдергивая из-под упрямых и бесстрашных матросов «самолеты», — не очень-то приятное дело. («Самолет» — пляжного типа лежак, но на ножках. Ног две и только на хвостовом конце фюзеляжа. Головной торец укладывается на узенькую, в две ладони, скамью, которая идет по периметру камеры. Скамья сделана узкой, чтобы ты на ней не засиживался. «Самолеты» же после сигнала побудки уносятся из камер.) Служить на гауптвахте нештатно, то есть стоять там суточный караул, на мой вкус, еще хуже, нежели там нормально сидеть. Ведь к профессии, не исключая тюремщика, надо привыкнуть, а разве за сутки привыкнешь обыскивать, например, людей? Попробуйте сделать это хотя бы в шутку с приятелем. Потому наиглавнейшее, о чем думаешь, когда прутья и переплетения стальной решетки галереи мелькают слева по борту, а по корме звенят ключи мичмана-надзирателя, это простой вопрос: с кем окажешься в камере? Набьют тебе коллеги рожу для начала или пронесет? А побить могут, если в камере окажется хронический шалун-матросик, от которого ты отбирал папиросу полгода или год назад, когда был выводящим.

Но мне продолжало везти.

В камере оказались двое старшин второй статьи. Они продемонстрировали отличную строевую выучку и выправку, когда вскочили и стали по стойке «смирно» при появлении в дверях мичманюги со зверской мордой. Они сделали стойку получше медалированного овчара на собачьей выставке.

Как только дверь захлопнулась и замок щелкнул, старшины уселись на пол камеры и продолжили прерванную мичманским вторжением игру. Они даже не поинтересовались, протащил ли я курево или спички.