Юлиан Семенов - 49 часов 25 минут Страница 6

«Что же мне делать? — в который раз спрашивал он себя. — Спокойно откапывать, выполняя предписания? Или рисковать и идти со взрывами? Или вообще сейчас уже все пути абсолютно бессмысленны?»

В углу сидел старик Сытин, молча комкал свою кепку и неотрывно смотрел в спину главного инженера. На коленях и на руках пиджака у старика засохла грязь. Он так и не успел почиститься с тех пор, как прибежал сюда. Он падал несколько раз по дороге и поэтому сильно испачкался. Лицо у старика враз осунулось, глаза стали за эти часы совсем какими-то бесцветными. А левый глаз еще ко всему беспрерывно слезился.

— Слышите, Иван Егорыч, — повторила Надя, стоявшая по-прежнему на пороге кабинета, — вы бы перекусили. А то ведь всю ночь на ногах.

Не отрывая головы от бумаг, Аверьянов спросил:

— А что у нас есть?

— Чай с лимоном и яичница.

Аверьянов спросил Сытина:

— Яичню съешь, старикан?

— Не хочу. А ты что, завтракать собираешься, Иван Егорыч?

— Собираюсь.

— Может, потом бы позавтракал, а? Там ведь Антоша мается...

Аверьянов строго посмотрел на старика из-под очков и сказал:

— Я же разъяснил тебе: они живы и здоровы. Скоро их откопают.

Сытин зашмыгал носом и сказал коротко и тихо:

— Врешь.

Он помолчал, а потом, утерев слезившийся левый глаз, добавил:

— Ты, мил-душа, главный инженер, а я старик. Мой глаз против твоего зорче. — И совсем тихо попросил: — Ты уж не тяни душу, скажи от сердца: плохо?

Аверьянов снял очки, протер своими длинными, тонкими пальцами покрасневшие от бессонницы глаза и сердито сказал:

— Сейчас будем завтракать.

Потом он нажал кнопку звонка и сказал вошедшей Наде:

— Дайте нам яичницу, чаю с лимоном и хлеба.

Надя повернулась, чтобы сбежать вниз, в буфет, но столкнулась на пороге с Филимоновной, матерью Андрейки. Лицо у женщины было сосредоточенное и спокойное.

— Можно войти? — спросила Филимоновна.

— Заходите, — ответил Аверьянов, чего-то испугавшись.

— Я у вас посидеть хочу, Иван Егорович. Андрейка об вас много хорошего говорил.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Аверьянов, растерянно улыбнувшись. — Сейчас мы все втроем позавтракаем. А потом я спущусь в гору и сына вам доставлю.

— Вы мне так не говорите, Иван Егорович. У меня муж в шахте работал, в завале был. Так что мне так говорить не надо. И обманывать не надо меня.

Аверьянов отошел к окну. Он увидел на площади перед рудоуправлением горняков. Здесь стояли все работники рудника. Все стояли молча, с непокрытыми головами. Многие курили в кулак, будто на марше ночью во время войны.

Аверьянов обернулся к Филимоновне и сказал:

— Никто вас не обманывает, ясно?

И вышел из комнаты, прихватив со стола две каких-то бумаги.

Спустившись на 218-й квершлаг, он сказал начальнику горноспасателей Новикову:

— Леонид Петрович, вот схемы. Проглядите их, пожалуйста. Я думаю, взрывать можно.

— «Думаю» — для меня не резон, — ответил Новиков.

Аверьянов посмотрел на него, как-то жалко улыбнулся и сказал:

— Ну что же... Я приказываю, начинайте взрывработы.

Новиков закурил, внимательно посмотрел на Аверьянова и отдал приказ своим людям:

— Ко мне, товарищи!

И когда горноспасатели собрались вокруг него, Новиков сказал:

— Отдых десять минут!

Потом он взял из рук Аверьянова схемы и попросил:

— Разрешите? Я попробую прикинуть, что к чему. Не загубить бы нам людей, вот в чем штука вся...

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 17.01

«Если рано утром весной пройтись по городу, то не успеешь плевать через левое плечо, потому что все время дорогу будут перебегать кошки. Люся раз сказала: «Они как разведенные жены». Я помню, у какого-то американского писателя есть рассказ про кошку, которая сидела под дождем, и про женщину, которая смотрела на нее из окна гостиницы и плакала, потому что ей было жаль кошку, и еще, наверное, потому, что она совсем не любила своего мужа. И привыкла от безделья подолгу копаться в самой себе. Поэтому и плакала. А вообще женщина всегда выдумывает себе причину, чтобы поплакать. Особенно когда причин никаких нет и быть не может.

Мы стали часто ссориться с Люсей. Я люблю ее очень — это уж точно. И нашу Маришку очень люблю и Кольку. А особенно Люсю. Любая другая женщина кажется мне хуже ее. А мы все равно ссоримся. Она мне сказала: «Ты теперь знатный бригадир, о тебе пишут, тебе дают ордена, я теперь совсем даже не нужна тебе». Я удивился сначала. Я не смог ей ничего ответить. Что же ей отвечать? Я просто спросил: «Что ты такое говоришь, Люся?» Она ответила: «Ты стал грубым. Ты невнимателен ко мне, потому что тебе неинтересно. Я уже пять лет нигде не работаю из-за Маришки и Кольки. А в наше время не любят тех женщин, которые сидят дома. В наше время любят умных, работающих жен...»

Ну что мне было сказать? Что я люблю ее? Я это говорю каждый день. И каждую ночь, когда она рядом, когда я чувствую ее так, как чувствовал на Лозовой. А нам тогда было по восемнадцати лет. Это самое главное — любить женщину так, как любил ее в первый день. Я все так же хочу целовать ее губы, я хочу все так же быть с ней и чувствовать ее рядом, близко, совсем близко, как только можно. Она говорит, что я груб и невнимателен. Это ведь совсем неверно. Просто я раньше думал только о ней одной и еще о ребятишках. А теперь я думаю обо всех наших в бригаде. Я раньше так не думал о них, пока не начали свое дело ребята с Москвы-Сортировочной. Раньше мы просто работали и получали зарплату. А сейчас я должен знать, как соблюдает режим дня Андрейка. Я обязан знать это, потому что он здорово очень танцует... Я должен знать, как дела у Ермоленко, не балуется ли он с четвертиночкой по вечерам. Кому же знать об этом, как не мне, бригадиру? И поэтому приходится много думать, а когда много думаешь, тогда совсем мало говоришь. Когда думаешь, тогда надо молчать, потому что слова всегда мешают думать. Может быть, я не прав, черт его знает. Но ведь Люся должна понимать меня. Ведь если она будет понимать меня совсем, по-настоящему, тогда я еще больше буду благодарен ей за то, что она всегда и во всем со мной. А она ведь очень умная. Она никогда не говорила мне, как многие жены: «Куда ты уходишь? Что я буду делать дома? Почему ты идешь один?» Она понимает, что у меня есть друзья, что у нас есть свои, мужские, разговоры — в шалаше в субботу, во времена осеннего перелета уток или в хмурый летний день, когда особенно хорошо берет окунь в озере. И я всегда был очень горд тем, что она верила мне, когда я уходил, не оправдываясь унизительно, не испрашивая разрешения, не докладывая, куда ухожу, на сколько времени и зачем. А сейчас мы стали часто ссориться. Она все время говорит, что я груб. А я не груб. Я очень устаю. Но я люблю ее по-прежнему, а может быть, даже и больше. Даже наверняка больше, чем раньше...»

Строкач сидел рядом с Сытиным и думал о Люсе. Сытин спал, положив голову на плечо Строкачу. Во сне он часто стонал.

Перед тем, как снова взяться за ломик, чтобы пробиваться дальше к Андрейке, Строкач тихо сказал:

 — Когда нас откопают, я скажу ей все, что сейчас передумал.

И он взял ломик и ударил по породе. И снова стал считать удары:

 — 2811! 2812! 2813!

Сытин проснулся и спросил:

 — Ты как, Никита?

 — Хорошо.

 — Поспал?

 — Поспал.

 — Я что-то плохо выспался.

 — Почему?

 — Не знаю. Просто никак не мог уснуть.

 — А нога не болит?

 — Нет. Сейчас почти совсем не болит.

 — Ну и то хорошо. Я поработаю малость, а потом ты снова у меня прикорнешь — может, получится вздремнуть по-хорошему...

Строкач ударил ломиком по породе и подумал: «Нет, все-таки я ничего не скажу Люсе. Это может обидеть ее. Пусть лучше она сама все поймет. А ей нужно все понять. Мы теперь в таком возрасте, когда нужно все понимать. И не только для нас с ней. Она должна понять для Маришки и Кольки. А это очень важно, важней всего на свете!»

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 17.07

Начальник спасателей Новиков был человеком пунктуальным. Именно поэтому Аверьянову он казался медлительным, равнодушным и каким-то твердолобым. Вообще пунктуальные люди казались главному инженеру равнодушными копушами, которые никогда и ничего не могут толком сделать.

Аверьянов несколько раз смотрел на часы, стараясь хотя бы этим показать Новикову, как много времени уже прошло. Но тот сидел и спокойно курил, разглядывая при этом пепел.

Наконец, не выдержав, Аверьянов сказал:

 — Леонид Петрович, время вышло.

Новиков покачал головой, осторожно стряхнул пепел и ответил:

 — Только восемь минут прошло. А я дал людям на отдых десять. Разве за восемь минут отдохнешь?

 — А за десять?

Новиков убежденно ответил:

 — Еще как! Медицина точно утверждает. Вы, между прочим, как-нибудь попробуйте. Присядьте, расслабьтесь и по часам засеките. Десять минут пройдет — вы весь обновленный будете.