Николай Погодин - Собрание сочинений в 4 томах. Том 1 Страница 60

Дудкин. Как — разыграл?

Кременской. Посмеялся… Здравствуй, Маша! Давно не видались. Опять ты у нас мрачная?

Дудкин. Разыграл… Ничего под него не подберешь. Ну, ладно! Мы его тоже когда-нибудь разыграем. (Уходит.)

Кременской. Маша, что у вас произошло?

Маша. Так.

Кременской. Вижу, что не так.

Маша. Ничего.

Кременской. Поссорились вы с завхозом? Подозреваете его?

Маша. Это особо,

Кременской. Смотрите, ребята, мы вам доверяем, но не забывайте, что на слете говорилось.

Маша. Помню.

Кременской. Ударник в колхозе — это первый человек во всем. Человек без задоринки. По вашим делам жизнь организуется, люди растут. И уж если вы станете устраивать свои дела, сводить свои личные счеты, то вы перед колхозом опозорите себя, высокое имя ударника. Смотри, Маша, я тебе одной это говорю.

Маша. Мне сейчас нечего вам сказать, нечего… Только я борюсь за то, чтобы колхозники были зажиточными, а колхозы — большевистскими. Я не знаю, какое такое свое поле, свой двор или свои расчеты… Вот. Мне не за что больше бороться.

Кременской. Я так тебе сказал оттого, что ты заупрямилась. Ты сейчас что-то скрываешь от меня. Ты в чем-то ошиблась?

Маша молчит.

Завхоз мне тоже не нравится, и правление у вас ни к черту, но, ребята, ведите строгую, осторожную линию и беспощадно бейте, когда нет никаких сомнений. А если еще раз что-нибудь скроешь от меня, я на тебя лично обижусь.

Маша. Сейчас мне нечего сказать.

Кременской. Хорошо. Верю. Стой! За спасение семенной картошки тебя благодарить надо. Так и должны действовать наши хозяева. Боевое дело. Стой еще! Что-то я еще сегодня заметил? У вас на свинарке поросята не растут. Что за черт? Нет ли там вшей?

Маша. Помыть поросят?

Кременской. Мы с тобой в этом деле ничего не понимаем. Мобилизуйте на это дело старух, злых старух, которые колхозы ругают. Все… Нет, погоди еще, Маша. Мне некогда было приехать к вам; и вот не мог я тебе сразу сказать. Я твою записку ко мне после бала получил, прочитал. Это, Маша, правильно, хорошо, и ничего тут смешного нет. Только разве ты не знаешь, что Людмила моя… ну, невеста… жена.

Маша. Она сама жена?.. Зачем же она мне тогда не сказала?

Кременской. Не знаю.

Маша. Тогда бы зачем же я писала? А то я вас люблю, но не вас… Как это сказать? Вас и не вас, а — вас.

Кременской. Понимаю. Так что все в порядке. Ты нам обещала в газету писать, а не пишешь. За что же мы твои портреты печатаем?

Маша. Я пойду.

Кременской. Давай руку-то.

Маша. Ладно.

Кременской. Значит, в газету будешь писать?

Маша. Буду. Только я одну правду буду писать.

Входит Людмила.

Мне лгать вам не для чего, никогда…

Людмила. Маша, куда ты спешишь?

Маша. Голова у меня болит, на воздухе постою.

(Уходит.)

Людмила. Что такое?

Кременской. А где председатель?

Людмила. Отец?

Кременской. Тебе — отец, мне — председатель.

Людмила. Уехал. Куда — не сказал.

Кременской. Слушайте, друзья, мне это дело начинает надоедать. Вы колхоз заваливаете. До чего дошло у вас. Если бы Маша не хватилась, то весь бы семенной картофель попрел.

Людмила. Ты больше ко мне придираешься, а не говоришь по-человечески.

Кременской. Кто агроном на участке? Маша? С нее спрашивать?

Людмила. Надоело: «Маша», «Маша»! Что ты мне Машу в пример ставишь?

Кременской. Приходится, знаешь.

Людмила. Машу я воспитала. Больше тебя знаю ее и люблю.

Кременской. «Люблю»… Зачем ты девчонку поставила в оскорбительное положение? Ты думаешь, это не отразится на ее душе?

Людмила. О чем ты говоришь?

Кременской. Вот о чем. (Подал записку.)

Людмила. При чем я? Девушка…

Кременской. Ты скрыла от девушки. Ты вдвойне оскорбила ее. Ты мне моих ребят береги, Людмила.

Людмила. Что я сделала?

Кременской. Ты понимаешь, что Маша уже не знает своего поля, своего двора? Ты понимаешь, как должна быть устроена душа этого человека?

Людмила. Это не по существу, Николай. Это пустяки, мы помиримся.

Кременской. Зачем вообще-то скрывать?

Людмила. Не нравится? Я не хочу, не могу и не буду продолжать. К черту! Устраивай мне переезд в район, и будем жить вместе. Николай, дорогой мой Николай, — вместе? Ты представь!

Кременской. Представлял. Эх, черт, действительно плохо! Дважды два — три, как говорят у вас. Кстати, твой отец с Тимофеичем очень дружен?

Людмила. Николай!

Кременской. Да. Представлял я все, моя Людка… (Поцеловал.) Разве место здесь обниматься? Но не выходит наше дело. Нельзя перед самым севом снять с участка агронома-комсомолку и посадить в район.

Людмила. Да, нельзя. Мучительно, но верно. И о Машиной душе ты верно говорил. У тебя всегда все верно… Знаешь что, Николай?..

Кременской. Не знаю.

Людмила. Этого нельзя говорить в глаза, но тебе можно. Ты приедешь, распушишь нас всех… а как здорово после этого себя чувствуешь! Это даже мужики говорят. Я очень люблю тебя, Колька!

Кременской. Ну вот, и разоружила.

Людмила. Скажи, когда вы отца от председательства освободите?

Кременской. И не думаем.

Людмила. Это надо сделать. Как ты не понимаешь, что он неправильно используется? Он прекрасно знает экспортное дело, его зовут в другую организацию. Наконец, по-человечески, ему в тягость работать. Он уже пожилой…

Кременской. А в партии — молодой. Пусть проявляется. Вообще папы-мамы… Оставим этот разговор. Выговор мы ему опубликуем. Мне надоело.

Людмила. Николай, не надо выговор. Я прошу — не надо!

Кременской. Папа?

Людмила. Да. Отец. Какого черта ты смеешься?.. Я, кроме отца, никого из родных не знала. Хорошо, у тебя дюжина братьев и сестер. В любви к отцу я не вижу ничего отрицательного.

Кременской. Опять любовь! Меня любишь, Машу любишь, папу любишь. Универмаг чувств.

Людмила. Грубый ты… бессердечный.

Кременской. Черт его знает, может быть, со стороны я грубый, не знаю. Кто как видит. Приезжай под выходной день, поговорим на эти темы. Ждать? А то пойду в два кино.

Людмила. Жди. Со мной пойдешь в два кино.

Кременской поцеловал ее, ушел.

Картина третья

В доме Маши.

Маша одна, пишет.

Маша. Не может этого быть, чтобы наш Адам Петрович стал против колхоза! Это я уже чересчур переборщила. Товарищ Кременской нас очень хорошо учил, что, если бывают сомнения… Нет, так про Адама Петровича писать в газету невозможно… Но какие же сомнения? Ездил на сад гулять, и не один раз, первый друг Тимофеича — и ничего не знал? Как же… Нет, надо лучше всего пойти сейчас же и еще посоветоваться с Дудкиным. Тут я одна заблужусь в мыслях. (Одевается.)

Вбегает Людмила.

Людмила. Что он наговорил! Что он наплел! И как его покрыли, как его высмеяли — и кто? Наши комсомольцы, деревенские парни!

Маша. А ты не волнуйся… Ты все скрываешь. Вчера вечером ходила заплаканная.

Людмила. Маша, милая Маша! Может быть, только ты мой единственный друг.

Маша. А то кто же?

Людмила. Ты да еще…

Маша. Это само собой.

Людмила. Матери нет дома? Пойди запри дверь, чтоб не вошли.

Маша выходит.

Как высмеяли отца! Какую ахинею он плел о посевной кампании! Срам, глупость, чушь! Неужели он глуп, просто глуп, как все глупые?

Входит Маша.

Маша. Если бы ты считала меня за такую же большую да не скрывала от меня…

Людмила. А ведь мы с тобой, Маша, вместе выросли. Десять лет назад яблоки в сад воровать вместе ходили.

Маша. Отчего ты сама не своя? Мать говорит, что нынче есть не стала.

Людмила. Не в этом дело… Маша, дай мне честное слово, что все, что я тебе скажу, останется у нас в доме, как в родной семье. Это наше дело. Дай мне честное слово.