Сергей Воронин - Две жизни Страница 61

«Куда ты смотришь?»

Она оживилась:

«Если очень пристально смотреть, то можно увидеть его. Ты скажи ему, что я видела его, смотрела ему в глаза...»

Я понимал, она говорит про вас, и все же спросил: «Про кого ты говоришь?», потому что это было за пределами человеческого разума.

«Про Кирилла...»

— Тринадцать тысяч километров отделяли ее от вас, — сказал я Костомарову, — но я убежден, она вас видела. Вы этому верьте...

На этом записки в моих дневниках закончились. Но жизнь шла своим путем, и люди делали то, что им надлежало делать, хотели они того или не хотели. Окончательные изыскания правобережного варианта были проведены. Градов настоял на принятии этого варианта, и уже готовился проект, но сначала что-то помешало, а потом грянула Великая Отечественная война. Костомаров погиб в бою. Мозгалевский умер от голода в блокадном Ленинграде. Остальные, кого я знал по изысканиям таежной экспедиции, как-то затерялись. И все дальше уходили время и события тех лет. И вот недавно я повстречал в Москве Колю Николаевича. Он потолстел, облысел, давно уже работает начальником партии. Вспомнили многое, и посмеялись, и погрустили. И тут я от него узнал, что дорога на Элгуни строится, что принят скальный вариант. Комиссия министерства, утвердившая его, дала высокую оценку. Это было радостно, но как жаль, бесконечно жаль, что не узнает об этом Костомаров. Не узнает и Мозгалевский, хотя это он из блокадного Ленинграда, умирая, послал письмо в Москву, защищая скальный вариант. Не узнает и Перваков. Не узнают многие. Да и мне было нелегко все эти годы носить в душе «бросовый ход».

— Как же все-таки начал вторую жизнь наш вариант? — спросил я Колю Николаевича.

— Это длинная история. Лавров вмешался.

— Он жив?

— Жив старик. Я видел проект, отличная штука, — говорил Коля Николаевич, отпивая коньяк из рюмки. — Представляешь, по косогору идет железная дорога. Внизу река. Паровоз, выворачиваясь на кривой, тянет состав на другую кривую, и река снова сверкает под колесами поезда. И дальше бежит паровоз, прижимаясь к скалистой выемке, врезаясь в новую кривую. И таких кривых двенадцать штук...

— Постой, постой, это обход Канго?

— Точно. Ты до сих пор помнишь?

— Ну как же! Я об этом не раз вспоминал.

— Да, Канго, это решено талантливо... А Кирилл был скушан. Здорово Градов подловил его с Ириной.

— Где сейчас Градов?

— Не знаю. Не слышно.

— А о Костомарове помнят?

— Да. Но в этом ты виноват. Помнишь, назвал ручей его именем?

— И что?

— Так вот, на том месте разъезд, и называется он Ручей Кирилла... Чего ты задумался?

— Думаю о том, какая страшная сила — разочарование. Помнишь Первакова? Ведь он так и ушел с мыслью, что работал весь год зря.

Коля Николаевич неожиданно засмеялся:

— А ты помнишь, как Соснин кричал: «Главное — не унывать! Не унывать ни на минуту. Иначе гибель!»

— Где он сейчас?

— По дурости подорвался на мине. Но главное — не унывать! — сказал он, посмеиваясь. — Даже если разочарование, не унывать. Да и какая разница: правобережный или скальный? Правобережный дороже, скальный — дешевле. Какая разница!

— Но это же цинизм, — перебил я его.

Он иронически посмотрел на меня:

— Почему цинизм? Есть более точное определение: практицизм. Мы теперь уже не те доверчивые ребята, какими были тогда...

— И что же, это дает тебе право так равнодушно говорить о том, чем жили мы тогда, из-за чего страдали, готовы были отдать жизнь? Не все ли равно, каким путем идти, — с горечью повторил я его мысль, — с жертвами или без жертв, с ошибками или без ошибок? Ошибки, они оплачиваются слишком дорогой ценой. Из-за них люди раньше времени устают, разочаровываются, начинается безверие.

— Да ты, я вижу, философ, — насмешливо сказал Коля Николаевич, отпивая коньяк. — Вот уж это совсем напрасно. Это нынче дешево стоит.

И тут я увидел то, чего не заметил сразу. Передо мной сидел самодовольный человек, как видно, привыкший к коньяку, к хорошей закуске, приучивший себя жить без борьбы, удовлетворенно избирать тот путь, который не вызовет осложнений. Мы сидели еще рядом, я еще не ушел от него, но уже знал — сегодня потерян товарищ по трудной далекой юности, потерян человек, не сумевший пронести мечту о великом счастье, без которой невозможно жить.

Сознавать это было горько. Но утешало то, что в далеком краю, где безумолчно шумит на каменистых перекатах Элгунь, где, мрачно насупясь, стоят громады сопок, где на тысячи километров раскинулась глухая тайга, строится дорога, и настанет день, когда веселый поезд промчится по гористым скатам, громко прогудит над ручьем Кирилла, прошумит весенним ветром над заросшей горным дубняком могилой Ирины и скроется вдали, легко уносясь в тот бескрайний простор, куда так трудно было пробивать этот путь.

1961

ПОВЕСТИ

НЕНУЖНАЯ СЛАВА

1

Никогда не скажешь заранее, что принесет любовь. Малахову она принесла столько горького, что не доведись никому испытать! Но эта горечь явилась много позднее того дня, когда он впервые увидел Екатерину Романовну Луконину — Катюшу, как ее запросто называли свои.

В тот год шла война. До села Селяницы, растянувшегося по берегу Волги на три километра, не долетали вражеские самолеты, не доносился гул орудий, но все же война чувствовалась: почти не осталось мужчин в колхозе, все чаще раздавался бабий плач, все труднее было подымать землю — МТС не работала.

Но что удивительно, — земля, словно понимая всю тяжесть свалившегося на страну бедствия, приносила невиданно богатые урожаи: каждый куст картофеля давал по ведру клубней, травостой был такой, что не продиралась коса.

Малахов приехал в колхоз за сеном. Часть, в которой он служил, стояла много ниже Селяниц, в стороне от заливных лугов. В эту часть он попал недавно, после госпиталя. На первых порах был рад тому, что может свободно ходить, что-то делать, хотя после рева снарядов, грохочущих танков никак не мог свыкнуться с покоем далеких от битв деревень, с людьми, которые больше говорили о своих делах, нежели о войне. Поэтому он приехал в Селяницы хмурый. Его раздражали куры, беспечно купавшиеся в пыли, мальчишки, тащившие корзину с плотвой, две женщины, смеявшиеся у колодца.

Он остановил коня и спросил тем отрывистым голосом, каким всегда разговаривал с провинившимися солдатами, где председатель колхоза.

Женщины переглянулись и, улыбаясь, хотя, как казалось Малахову, улыбаться было нечему, перебивая одна другую, ответили, что председатель уехал за Волгу, а если нужна Катюша Луконина, то она, поди-ка, на ферме. И Малахов понял, что после председателя она первое лицо в колхозе.

Справа от села сверкала на солнце Волга, мирная река, ничем не похожая на ту, которая текла мимо фронтового города. Ту бомбили с воздуха, над ее водой носился запах гари, и вся она была продымленная, суровая. Здесь же неторопливо подымалась баржа, на песчаной косе, поджав ногу, стоял высокий кулик, недалеко от него на берегу паслись гуси.

Вдоль дороги тянулись дома, то покосившиеся, со сдвинутыми на лоб козырьками крыш, то двухэтажные каменные, то обшитые в елочку, с красивыми, резной работы, наличниками, такими затейливыми, каких еще не доводилось видеть Малахову.

Некогда это было торговое село. Славилось оно картофелетерочными заводами, ветряными мельницами, базарами и престольным праздником, который назывался «третий спас». В гражданскую воину село дважды полыхало от рук «зеленых» — сгорели заводы; словно отбиваясь от огня, отмахали в последний раз крыльями мельницы, мало уцелело домов. Жизнь в Селяницах стала потише. Но все же раз в году воскресало прежнее буйное празднество «третьего спаса».

В первый день согласие и тишина царили на улицах. Даже заядлые недруги, забыв свои распри, стояли в церкви плечо к плечу, размашисто крестились и давали подзатыльники ребятишкам, если те начинали ершиться промеж себя.

Второй день праздника начинался с драки самых маленьких. За них вступались братаны постарше. Потом, поплевав на ладони, вырывали из огородов колья отцы и деды. И начиналось смертоубийство — с ножами, кастетами, гирьками. Единственный милиционер, зная повадки своих односельчан, забирался еще с утра в подпол и там терпеливо высиживал до полуночи, пока не стихали рев и вопли.

На третий день все обиды забывались, и жители Селяниц дружно выходили в поле, где уже стеной стояли боровчане, парни и мужики из другого приволжского села. Тут уж баталия начиналась покрупнее. Самое главное было — не дрогнуть, не побежать. Бегущих избивали поодиночке, насмерть.

И опять целый год в Селяницах царили согласие и покой. Пострадавшие залечивали раны, вылеживались. Тех, кого «третий спас» отправил на погост, оплакивали матери, жены, невесты. Но село слишком большое, чтобы заметить потери, — и жизнь продолжала идти своим чередом.