Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду Страница 61

Потом ему показалось, что он нашел разгадку. Всякий раз, берясь за кисти, он не мог не вспомнить О работе, выполненной для Руффо; написанная им самим мерзость то и дело снова вставала перед глазами. Это был, очевидно, род психологической травмы. Самое страшное — Жерар это сознавал — заключалось в том, что он, против своей воли, выполнил тот заказ не просто как ремесленник, но вложил в работу частицу своего таланта. Как сказал сейчас этот старик, далеко не всякая грязь отмывается…

После того дня, после разговора в пульперии, Жераром овладела какая-то апатия. Правильной или неправильной была его оценка своих последних работ — она укрепилась еще больше, потому что он полностью принял на свой счет слова о грязных руках.

Очевидно, думал он, в этом и заключается разгадка всех его неудач. С одной стороны, для него не прошла бесследно работа для Руффо, травмировавшая его и в какой-то степени исказившая его восприятие мира; это совершенно естественно — надломленная душа никогда не воспримет окружающее так же, как здоровая. С другой стороны, честный художник может работать лишь в том случае, если его совесть чиста, если он уверен в правоте своей позиции и в своем праве ее занимать. У Жерара не было именно этой уверенности.

Солнце уже садилось. Оно лежало на краю земли тяжелым раскаленным куполом, и в огне зажженного им пожара сгорели, казалось, все краски природы, кроме черной и багрово-алой.

Зловещие их сочетания были нереальными, бредовыми. Вообще нереальным стало теперь почти все. Почти все, за исключением быстро надвигающейся ночи и ландшафта вокруг — ландшафта, в котором осталось только два цвета, только два измерения. Ровный, без деревца и возвышенности, круг в кольце горизонта и расколовшая его трещина дороги. Дороги, идущей в никуда.

Эта пустыня и этот путь без цели были теперь единственной его реальностью. Единственным, что осталось ему в жизни, если только можно назвать этим большим словом то существование, на которое он был теперь обречен.

Как заключенный, окидывающий взглядом стены своей одиночки, Жерар поднял голову и огляделся, щурясь от бьющих в глаза закатных лучей. Да, объемного пространства больше не было, мир стал двухмерной плоскостью. Его мир. А третье измерение — это химера, отныне и во веки веков. Химера, изменчивый мираж, недоступный людям. Человек обречен оставаться на плоскости, ходит ли он по земле или поднимается в воздух…

Снова опустив голову, он продолжал равнодушно жевать, складным ножом доставая из жестянки куски мяса. Когда банка опустела, он выбросил ее, вытер нож о брезентовую обшивку сиденья и ударом о борт сорвал зубчатую крышечку с пивной бутылки. Пиво было отвратительно теплым, но он, переводя дыхание, допил бутылку до конца и швырнул ее вслед за жестянкой. Ужин был окончен.

Потом он выкурил трубку, по-прежнему сидя в машине и барабаня пальцами по ободу руля. Зашло солнце. Плоский круг, в центре которого стоял у обочины пыльный и обшарпанный джип, расширился до бесконечности, края его исчезли из виду, один только западный четко выделялся на фоне уже остывшего неба, продолжающего светиться голубоватым, каким-то отраженным блеском.

Выскочив из джипа, Жерар обошел его и стал рыться в наваленной сзади поклаже. Ящик оказался в самом низу, под палаткой и мешком с консервами. Откинув крышку, он достал один этюд, не глядя швырнул на землю, потом второй, третий, четвертый. Когда ящик опустел, он ногою сгреб выброшенные этюды в кучу, подальше от машины, достал запасную канистру и отвинтил горловину. Забулькал бензин, распространяя острый запах. Когда канистра стала наполовину легче, Жерар аккуратно завинтил ее, отнес в машину и, вытерев руки о штаны, нащупал в кармане спичечную коробку. На секунду он задумался, словно еще не решил окончательно, как поступить, потом пожал плечами и выковырял из коробочки маленькую восковую спичку.

Пламя бухнуло и заплясало в таком свирепом веселье, что он невольно отступил на шаг — не столько от опалившего лицо жара, сколько от внезапного страха перед собственным поступком. Впрочем, это тотчас же прошло. Только продолжали дрожать руки. Пятясь к машине, он не отрывал глаз от бушующего костра и все пытался сунуть в карман спички, не находя кармана. Наконец карман нашелся, и все сразу стало на свои места. Он перекинул ногу через заменяющий дверцу вырез борта, сел на брезентовое сиденье и не глядя, точным движением, нашел торчащий в контактном замке ключ. Костер сзади продолжал пылать, бросая пляшущие алые блики на запыленное ветровое стекло и заставляя шевелиться фантастически длинную, горбатую и изломанную тень машины. Когда джип тронулся, тень побежала перед ним, извиваясь и изламываясь, словно бесноватая…

Спидометр был обычного военного образца — с черным циферблатом, хорошо видными светящимися цифрами и такой же стрелкой. Ее голубоватый колеблющийся язычок лизал сейчас цифру 45. С такой скоростью его давно уже задержали бы на любой из тех дорог, по которым он мотался в такой же точно машине девять лет назад.

Там через каждый километр стояли черные щиты с белой кричащей надписью: «SPEED LIMIT — 30 М.Н.». Впрочем, несмотря на щиты и на контроль военной полиции, вдоль дорог вечно валялись вверх колесами разбитые машины; виновниками столкновений чаще всего бывали негры из американского транспортного корпуса, привыкшие к бешеной гонке на односторонних трассах «Ред болл экспресс»…

45 миль в час. Сколько это в километрах? Вообще не так много, но на такой дороге вполне достаточно, чтобы не моргнув глазом вылететь в лучший мир вместе с грудой исковерканного железа. Да, машина такая же самая. Двухместный джип марки «виллис-оверлэнд». Не хватает только белой звезды на капоте и автомата в зажимах справа от приборного щитка. Зажимы, правда, налицо, но пустые.

Почему он не погиб в те годы? Сколько было возможностей… Сколько погибло товарищей, имевших куда больше права на жизнь! Стрелка уже переходит за 50. Тибо — каким он был замечательным парнем, этот молодой математик, и как глупо погиб — от английской бомбы, предназначенной тому самому эшелону, который он подорвал за несколько минут до этого…

А зачем остался жить ты? Ты — бывший макизар, бывший боец ФФИ, бывший художник, бывший порядочный человек! Зачем ты остался жить?

Стрелка колеблется около 55. Забивая дыхание, ревет ветер, машина, едва повинующаяся рулю, рыскает вправо и влево, громыхает поклажей, запасными канистрами, всем своим разболтанным железным кузовом. Где-то далеко позади догорает костер, а впереди — пустой мрак без огонька и просвета. Дорога в никуда.

…А ты воображал себе, что все это будет так просто? Удобный выход, нечего сказать, — встряхнуться как ни в чем не бывало, поставить крест на прошлом и выступить в благородной роли этакого борца за справедливость!..

Впереди показались огоньки. Сначала тусклые и едва заметные, они постепенно рассыпались вширь и стали ярче. Через несколько минут справа промелькнул освещенный щит: «Граница урбанизованной зоны». Названия местечка Жерар не разобрал. Он сбавил ход, машину тряхнуло на переезде через одноколейное полотно, потянулись разделенные садами редкие домики, тусклые фонари, станционный пакгауз гофрированного железа, фабричная труба и грузные очертания цилиндрических резервуаров, от которых резко и приторно запахло свежим льняным маслом. У постоялого двора с вывеской «Звезда Севера — комнаты для приезжающих и продажа алкогольных напитков» Жерар остановил машину.

В зале было многолюдно и шумно. Посетители — кто в линялой ковбойке с косынкой на шее, кто в залоснившемся комбинезоне, пропитанном тем же въедливым, сытным запахом масла, — сидели и толпились у стойки, не снимая шляп. С облупленной стены, сквозь волны сизого дыма, непристойным взглядом смотрела роскошная блондинка в красном, рекомендующая курить сигареты «Кэррингтон», справа от нее висел убранный бело-голубыми лентами портрет Перона, слева — лубочная олеография, образ Луханской божьей матери.

Жерар протолкался к стойке, спросил виски.

— Не держим, — с сожалением сказал кабатчик, — у нас его не употребляют, слишком дорого. Может, хотите джину?

Он поставил перед Жераром прямоугольную бутылку.

— Большой стакан, — сказал тот. — Большой, понимаете, как для виски-сода. Только без соды.

Он вытянул его, не отрываясь. Пьющие рядом переглянулись и одобрительно покрутили усы. Жерар перевел дыхание, закурил и кивнул кабатчику:

— Повторите!

Кругом стало тихо. Когда опустел второй стакан, к Жерару протискался усач со шрамом через все лицо.

— За что я люблю этих гринго, не в обиду вам будь сказано, — заявил он, хлопнув его по плечу, — так это за то, что пить они умеют! А ну-ка, патрон, теперь за мой счет. Выпьем?