Иван Шамякин - Снежные зимы Страница 61

— Куда лезет! Пигмеи…

Ольга Устиновна обиделась за мужа, но смолчала. Как нарочно, Васпль увеличил громкость, и музыка заглушала слова, смех. Виталия не смеялась теперь, стала серьезна, задумчива.

— Тебе нравится? — спросил Иван Васильевич.

— Я счастлива… — Но тут же объяснила — Я счастлива, что попала на свадьбу… Все так просто… сразу со всеми познакомилась… и я уже — как своя… и больше мне ничего не надо. Только увидеть всех, познакомиться. Какой у меня брат! Чудо!

— Как мама?

— О, мама остается мамой! Она так не хотела, чтоб я ехала. Так не хотела. Не понимаю — почему? Чем она напугана, почему живет в постоянном страхе?

— Твоя мать — мужественная женщина.

— Видно, мужество партизанское и мужество… обыкновенное… житейское или материнское, не знаю, как сказать, — разные вещи. Многие из вас стали не теми, что были тогда.

— Твоя мама не стала другой.

— Вы редко ее видите.

Завальсировал Василь, один, склонился перед ними в низком поклоне. И Виталия сразу перекинула руки с плеч отца на плечи сына. Удовлетворенно прорычал Клепнев!

— Правильно! В отставку старье!

Иван Васильевич это услышал, но нисколько не обиделся на Клепнева. Было весело, все принималось легко — любые шутки, любые слова. Василь почти все время танцевал с Виталией. Он не скрывал своего увлечения. Наклонялся к девушке, шептал что-то на ухо, влюбленно вдыхал запах ее волос, иногда пристойно и деликатно касался губами прядки на виске. Виталия, охмелевшая от вина, от радости, смеялась, может быть, громче, чем надо. Но смеялись все, и на нее никто не обращал внимания. Кроме Лады. Иван Васильевич видел, какие взгляды бросала дочь, и это было единственное, что тревожило и немножко огорчало. Неужто и Лада может разочаровать? Как Маня. Как зять. Как Валентин. Да, и Валентин — веселый, довольный, не пропускающий ни одного танца. Как некоторые другие старые друзья. За последние годы слишком много было разочарований. Пожалуй, хватит. Радовал сын — вернулся в его отцовское сердце таким, о каком он мечтал. Всегда радовала Лада. И должна радовать по-прежнему! Надо бороться за эту радость! Вологодский парень, как с неба свалившийся, не должен — не имеет права! — так приземлить ее, чтоб она лишила отца счастья следить за ее взлетом, видеть, как эта родная черненькая головка проникает в недосягаемые для многих глубины строения Вселенной.

Витька Дзюба был влюблен в Ладу. Теперь страдал. Еще более всклокоченный и измятый, ходил с двумя бокалами вина и каждому предлагал выпить с ним. Но физик был пьян, и никто его не поддерживал. Мужчинам он говорил:

— Черт с тобой! Ты бездарный тип.

Это обидело тоже опьяневшего и огорченного Феликса Будыку, и они чуть не сцепились. Дзюба залил кандидату портвейном новый костюм. Клепнев сказал Дзюбе:

— Подонок!

— Сам ты подонок! — огрызнулся студент на толстого опекуна.

Ивану Васильевичу вдруг захотелось, чтоб маленький Дзюба устроил большой дебош — дал Клепневу по физиономии. Но вмешалась Лада:

— Витя, ты позоришь физиков.

— Пардон, мадам, — сказал Дзюба и осушил невыпитый бокал. — Я пью за ваше счастье, мадам.

Милана пошла замывать сыну костюм. В столовой, за пустыми столами, сидели поэт и командир и вели бесконечный спор о партизанской стратегии и тактике.

Обиженный физик пошел к ним. Пожаловался.

— Я не умею танцевать.

— А что ты умеешь, патлатый? — недоброжелательно спросил поэт, недовольный, что прервали его рассуждения о рейде генерала Сабурова.

— Я умею расщеплять атом.

— Правда? — искрение удивился поэт. — В таком разе давай выпьем. Садись.

Через пять минут партизанский историк превратился в великого ученого-атомника. Старый командир получил отставку и, зевая, пошел смотреть на танцы. Физик и лирик кричали, объясняли друг другу суть миров и антимиров.

Квартира превратилась в ночлежный приют. Хозяевам пришлось поместиться в комнате, где шел пир, на нешироком диване. В углу за столами, на охотничьем плаще и ватнике Антонюка смачно храпели на полу поэт и физик. Иван Васильевич лег первым. Ольга Установка пришла, села на край дивана, распустила волосы, чтобы прибрать их на ночь.

— Как я устала, — сказала она.

— Диво ли! Даже у меня гудит все тело.

— В танцах ты не отставал от молодых.

— А в чем я когда-нибудь отставал?

Она сдержанно вздохнула. Помолчали. Иван Васильевич понимал, что обязан сам рассказать всю правду, что эгоистично и жестоко испытывать терпение жены. Но страшно хотелось услышать, как Ольга спросит о Виталии.

— Иван, я редко расспрашивала о твоей партизанской славе.

— Не надо иронии, Ольга.

— Мое счастье, что я могу с иронией. Теперь это легко. А знал бы ты, чего стоила мне эта ирония тогда… Ты думал, что я ничего не знаю…

— Я не думал. Тебе рассказала Милана. Чтобы выставить свою святость, Будыка не мог не выдать грешного товарища.

— Я простила все. Во имя семьи. Но до сих пор скрывать, что у тебя дочь…

Он стремительно сел за ее спиной, зашептал в затылок.

— Ольга, все более сложно, чем ты думаешь. Виталия — дочь Свояцкого. Помнишь? Я рассказывал, как мать его пришла к нам, ее привез Павел, как она родила… как мучилась… чуть не погибла сама и ребенок… Обо всем другом тебе рассказала Милана. Вита росла в отряде… Партизанская дочка. Но у Нади… у матери ее… так и не хватило мужества… до сих пор не хватило… сказать, кто же ее отец. Свояцкий расстрелян по приговору суда. Не буду оправдываться. В чем я виноват, в том виноват. Но можешь поверить — я не видел их много лет. А тут, когда ехал от Василя, меня потянуло проведать. Ольга, ты не станешь говорить, что я когда-нибудь был пошляком. И это была не пошлая связь, как иные на войне. Нет. Мы каждый день смотрели в глаза смерти. Я спас ее ребенка… Она спасала меня… не раз.

Ольга молчала, медленно заплетая волосы в косу. Нет, ничего она не заплетала, просто руки застыли на затылке, руками ловила горячее дыхание мужа ИЛИ отгораживалась от него.

— Я благодарен ей. Да, благодарен. Ты можешь думать, что хочешь. Но бывают моменты, когда хочется увидеть человека, друга. Приехала Марина Казюра. Хотя за что ей быть мне благодарной? Она могла проклинать меня за сыновей. Однако же приехала… Захотелось ей увидеть командира.

— Иван, я ни в чем тебя не упрекаю.

— Нет, я все эти годы чувствовал твой немой укор.

— О, давно уже от него ничего не осталось!

— Мне не легче твое равнодушие. Как будто я не мужчина уже. Не муж…

— О боже. Ты пьян, Иван. И у тебя неспокойно на сердце.

— Никогда у меня не было спокойно на сердце. Ты должна понять. Мне хотелось увидеть, может быть, в последний раз. Не думай ничего дурного, пожалуйста.

— Я не думаю. Я верю тебе.

— Приехал — там Виталия. Я знал ее маленькой. А тут — взрослый человек. Она спросила: кто мой отец? И я сказал. А что я еще мог сказать? Что сказала бы ты?

— Не знаю. Ты был связан заговором молчания. Но если б я была ее матерью, я сказала бы правду. Давно сказала бы.

— О! Ты думаешь — это легко?

— Нелегко. Но проще. Зачем запутывать узел, и так уже запутанный. Когда-нибудь его все равно придется рубить. А это будет больно. Всем вам. И еще, может быть, кому-нибудь…

— В конце концов, кто имеет право называться ее отцом? Он? Гад этот? Даже если б остался жив? Зверь, который убивал детей? Нет! Я спас ее при рождении. Я носил ее на руках. Два года. Больше. В таких условиях! В лесу. По болотам.

— Я понимаю, Иван. Это нужно Наде. Так ей легче.

— Не думай о ней дурно! — в полный голос сказал Антонюк.

— Тише! Не все спят, — предупредила Ольга Устиновна. Встала и выключила свет. Но горел фонарь на улице, чуть наискосок от окна, и перекошенное, как на абстракционистской картине, отражение лежало на боковой стене, на серванте. 

 Жена постояла возле двери, будто раздумывая, что делать. Иван Васильевич испугался, что она не вернется, пойдет приткнется где-нибудь на кухне, загроможденной грязной посудой, может быть, будет плакать там. Нет, Ольга вернулась и сразу легла на край дивана, не сбросив халата, от которого пахло кухней. Теперь он сидел, в полумраке вглядываясь в ее лицо.

— Я никогда дурно не думала о ней. Иван. Как ни странно. Я жалела ее. За все в конце концов расплачиваемся мы, женщины. За ваши измены и за ваш героизм. Мне только обидно было, что я услышала правду от Миланы, а не от тебя. Ты открыл полправды, четверть правды. Ты вел себя, как трус, прославленный командир.

— Снова прошу без иронии, Ольга. Я думал, что берегу твой покой. Тебе не так легко жилось, как казалось некоторым.

— Я никогда не жаловалась на свою судьбу. У меня — дети.

Немножко обидел этот материнский эгоизм: у нее дети, а у него, выходит, их нет.

— Я тоже думал о детях. Всегда. Обо всех. Не об одних своих.